Роберт Силверберг - «Если», 1998 № 03

К моему столику подошли двое. Я поднял глаза — и невольно вздрогнул. Офицеры стражи. Один здоровый, морда кирпичом, другой маленький, тощенький, в очках роговых, такому в книжной лавке сидеть, а не с мечом и пулевиком на поясе разгуливать.

— Господин, вы не будете так любезны, — девушка выпорхнула из-за спин стражников, заулыбалась, — весь зал полон, разделите вечер с доблестными стражами…

— Буду рад, — только и сказал я.

Офицеры расселись по другую сторону стола, девица начала им кухню расписывать, особо рекомендуя рябчиков в имбирном тесте. Я глаза в газету опустил. Кто во мне каторжника Ильмара узнает?

Ковырял я лосося, запивал молодым вином, что девушка исправно в бокал подливала, только не шла еда в горло. Никак не шла.

Офицеры свой заказ сделали, заговорили вполголоса. Вроде и дела им до меня нет… только один раз здоровый и глянул… а по спине холод пробежал.

Нехороший взгляд. Слишком уж равнодушный.

Сестра, сохрани дурака для покаяния!

Хозяин ресторана снова мелькнул, к столику подошел, офицерам руки пожал.

— Проголодались, господин Арнольд? — спросил он того, что покрепче.

— Да, как собака… — буркнул офицер на плохом романском.

— Говорят, облава была в городе?

— Да.

Не очень-то он разговорчив…

— Схватили душегубцев? — любопытствовал хозяин.

— Не душегубца ловили, — встрял очкарик, — Ильмар-каторжник в городе объявился. Все побережье в постах, а он, зараза, к нам добрался…

— Тот, что принца похитил? — воскликнул хозяин.

Вот уже как все повернули!

Я сообразил, что жую кусок лосося вторую минуту, торопливо проглотил, сам подлил себе вина. Вопросительно глянул на стражников, улыбнулся льстиво. Им вина еще не принесли, и очкарик не чванясь согласился. Плеснул себе и Арнольду, залпом выдул. Хозяин возмущенно завертел головой, отыскивая прислугу. Две девушки уже тащили и вино, и закуску…

Арнольд не пил. Крутил бокал в пальцах, смотрел на очкарика с таким неодобрением, что только дурак бы не заметил.

Очкарик не заметил.

— Тот-тот, — подтвердил он. — Старые дружки его приметили и в точности описали. Никуда теперь ему не деться.

Сестра- Покровительница…

— Граф, не стоит это говорить, — сказал Арнольд. Прибавил по-германски: — Я позволю себе предложить вам сменить бокал и попробовать розовое токайское…

Я лениво повернулся к суетящимся девушкам:

— Кофе. И турецкую медовую сигару.

Они растерянно переглянулись. Хозяин пришел им на помощь:

— Увы, любезный, сегодня медовых сигар предложить не можем. Есть американские, есть турецкие с коноплей…

Конечно, медовых не предложат. Таких просто на свете нет.

Всем своим видом я изобразил возмущение. Потом сказал:

— В моем плаще, во внутреннем кармане… Нет, принесите плащ, я сам достану.

Один взгляд хозяина — и девица двинулась к входу.

Арнольд мял в руках бокал, вот-вот треснет. Он, наверное, как и я, не верил в случайные совпадения. Вот и не решался устраивать проверку в ресторане, на глазах знати. Сам, видно, из молодых выскочек, знает, как посмеются аристократы над его оплошностью.

Я ждал, проглядывая газету, но уже не различая букв.

Девушка вернулась с плащом на железном подносе. Смешно. Плащ полупросохший, в собственном соку.

— Медовые сигары должны быть в каждом уважаемом заведении! — скандальным голосом произнес я, потянувшись к плащу. Взгляд Арнольда скользнул по серой ткани. Видимо, это был последний штрих моего портрета, которого ему не хватало для полной уверенности.

— Не двигайся, Ильмар-вор! — с жутким акцентом рявкнул он.

Поздно.

Ударом ноги я опрокинул на стражников стол — за секунду до того, как Арнольд собрался сделать то же самое. Вырвал из кармана плаща пулевик многозарядный.

— Всем лечь! — завопил я, одной рукой курок взводя. Щелкнула железка, и Арнольд замер, на ствол глядя. — Всем ложиться, подлецы, я душегуб, счета не знаю!

Посетители за столиками сразу лицами в пол уткнулись, и аристократы, и бюргеры, и стражники, которых в зале было чуть ли не с десяток. Все понимали, что такое пулевик многозарядный в злых руках.

И если бы офицер-очкарик геройствовать не стал, так бы я и вышел из ресторана, задом пятясь, сто человек враз напугав.

— Ильмар! — радостно взвизгнул придавленный столом очкарик. Ему уже аудиенция в Доме виделась, награды, слава, титул новый.

Пулевик у него был попроще моего, не многозарядный, а двуствольный. Зато орудовал он им ловчее. Как я ствол увидел, так сразу на курок и нажал. В молодости доводилось мне стрелять из армейского ружья, кремневого, но то совсем другая стать. И палит с заминкой, и отдача другая, и курок легче.

Грохнул выстрел на весь зал, вспухло облако вонючего черного дыма, а пуля между Арнольдом и очкариком в пол ушла. Арнольд вмиг скользнул вбок, а очкарик не испугался. Отвага у него была — глупая, но крепкая. Я уже бежал, прыгал между статуями. Пуля меня минула, угодила прямо в несчастного Голиафа. От грохота и ударившей в лицо пыли я дернулся, неуклюже упал, снова лицом к страже развернувшись. Пулевик к руке будто прирос, а что с ним дальше делать, я и забыл.

— Держи вора! — вопил радостно очкарик.

А хозяин ресторана, вот уж чего не ожидал, тоже решил геройствовать. Только не меня ловить — тут он свои шансы хорошо понимал, а спасти несчастные скульптуры. Бросился к Давиду, припал, на лице решимость вперемешку со страхом отразились, даже сам похож стал на каменного юнца. Может, и впрямь с его предков лепили? Ударил холодный ветер… о-го-го, такую махину на Слово взять!

— Не стрелять! Стой, вор! — кричал Арнольд, поднимаясь, доставая свой пулевик. Стол от его движения отлетел, как бумажный.

Тот, что в очках, пальнул еще раз. Хозяин ресторана как раз к покалеченному Голиафу припал, одной рукой в воздухе знак странный чертя. Слово — оно не только в звуке заключено…

Еще удар холода — на этот раз совсем уж страшный, в мраморном Голиафе весу было килограммов триста. Исчезла статуя, и аристократок, на Слово ее взявший, спасший от разрушения, в улыбке радостной расплылся. И даже дырка посреди лба, от пули, что щуплый стражник послал, улыбку не согнала. Так он и рухнул — руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв.

— Шайсе! — рявкнул Арнольд, повернулся и ногой со всех сил очкарику по челюсти въехал. Никто уже на побоище не смотрел, хруста позвонков не слышал, все носами в полу норы сверлили, Искупителю молились. Только один я и понял, что убил стражник напарника: за глупость, за плохой выстрел, за то, что навсегда вольный город Амстердам Давида с Голиафом лишился…

Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял — конец.

Теперь ему один выход — меня кончить. Не простят Арнольду самоуправства. Из-под земли меня достанет — я теперь его жизнь в руках держу.