Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии

– А ты?

– Я пока останусь. Действуйте.

– Хорошо.

Майя отсоединяется.

Она идёт мимо стола, кладёт пистолет. Варшавский лежит, прислонившись к оконному стеклу – здесь оно доходит до пола.

Майя садится рядом. Скорая будет через две-три минуты. Сигнал о нарушениях в организме министра уже поступил.

– Ты ничего не изменишь, – с трудом говорит Варшавский.

– Уже изменила. Завтра ты не сможешь присутствовать на Совете. И лаборатории завтра тоже не будет.

– Машина уже запущена. Результаты исследований… – Он выдыхается.

– Результаты исследований не пропадут. Ты сделал то, что хотел.

Она говорит отстранённо, в пустоту. Она не думает о том, что сделала, потому что Иосимура научил её не думать. Научил воспринимать любого человека как средство. Три месяца в японском лагере оставили свой след. Навсегда.

– Нам оставалось немного, – хрипит Варшавский.

– И делали бы это в тишине. Никому не показывая. Твой законопроект подпишет смертный приговор не только тем, кто умирает от вринкла. Он убьёт тысячи здоровых людей. Исчезнет вринкл – найдётся что-то новое. И снова будут жертвы. И снова люди станут «брёвнами».

На мониторе – бригада врачей, влетающих в приёмную.

– Что теперь? – спрашивает Варшавский.

Действительно, Майя, что теперь? Ты сможешь выстрелить в своего отца ещё раз? Не под влиянием момента, а сознательно добивая его? Ты откроешь дверь и попытаешься сбежать?

– Зачем ты сказал мне адрес лаборатории?

Варшавский улыбается. Во рту кровь.

– Я дал вам шанс. Может, вы правы.

– Ты оставил всё на волю случая.

– Да. Может, я ошибаюсь…

На мониторе видно, как врачи суетятся, запрашивая экстренное открывание двери кабинета.

– А если у них не выйдет? – спрашивает Майя.

– Значит, я прав. Может, мы оба правы. В любом случае моя смерть ничего не изменит. Только на тебя ляжет груз вины. До конца твоей жизни.

И тут хладнокровие покидает Майю. Её душат слёзы, они прорываются наружу и стекают по щекам, она почти ничего не видит за потоком слёз.

– Можно открывать? – спрашивает Варшавский.

Ответ понятен без слов.

– Открыть дверь, – едва слышно шепчет министр, и через секунду кабинет наполняется людьми.

Они не обращают на Майю внимания. Они суетятся над Варшавским, прямо на его столе развёртывая портативную операционную. Кто-то сбрасывает пистолет на пол и отпихивает его ногой. Небрежность, меркнущая перед необходимостью спасти жизнь.

Робоврач вкалывает обезболивающее.

– Две пули! – говорит кто-то.

Майя выходит из кабинета и садится на диван в приёмной.

Он дал нам шанс. Он разрешил нам выиграть.

Даже наша победа в любом случае станет его победой. Он позволил выстрелить в себя, чтобы показать собственное великодушие. Но теперь в любом сценарии он – победитель.

Если он появится завтра на Совете и будет ратовать за принятие закона. Если он появится на Совете и откажется от продвижения закона. В таком случае найдутся последователи, а его будут прославлять, его, отказавшегося от великой цели во имя морали. Если он, раненый, не появится на Совете. Это сработает не хуже, чем покушение: министра пыталась убить его собственная дочь. Громкие заголовки новостных лент.

Даже если он умрёт, это будет безоговорочная победа.

Так устроен мир.

У неё не было ни единого шанса. Она проиграла.

Майя вызывает Певзнера.

– Марк, не нужно.

– Что не нужно?

– Вы где?

– Уже движемся к позиции. Готовимся. Хранители ищут выход на лабораторию.

– Снимайтесь.

– Что?

– Не нужно, Марк. Это ничего не изменит.

– Но…

– Без «но», Марк. Ты поверил моей истории – поверь и тому, что я говорю сейчас.

Из кабинета выезжают носилки. Отец в сознании. К его груди ведут многочисленные провода и трубки. Крошечные нанороботы чинят его тело изнутри.

– Стойте, – он останавливает процессию прямо напротив Майи.

Майя поднимает глаза.

– Это был несчастный случай, – говорит он. – Но теперь мне кажется, что я понимаю. Я понимаю. Спасибо, что ты спасла меня.

И каталка едет дальше.

А Майя плачет, сидя на диване, плачет и плачет, и никак не может остановиться.

Потому что только что она всё-таки одержала победу. Пусть Пиррову – но победу.

Ночью Президент Европы Джейкоб Якобсен просыпается в холодном поту. Он осознаёт, что не помнит, как ложился спать. Он осматривается: нет привычной кровати с балдахином, нет деревянных резных стен, нет коллекционных картин. Вокруг всё стерильно и бело, и под ним – больничная койка. Это медблок его резиденции. Последнее, что он помнит, – это фраза, брошенная новому секретарю: «Ответь им. Напиши, что я поддержу законопроект». И всё. После этого – пустота.

Якобсен вызывает своего личного врача, господина Сванссона. Но связи почему-то нет: комм не работает. Президент пытается встать: у него легко получается. Он идёт по коридору и удивляется тому, что ноги его работают как прежде, и ощущения такие, точно ему снова исполнилось двадцать лет. Когда он смотрит на свои руки, он не видит складок и морщин – гладкая, упругая кожа, под которой перекатываются мышцы. Якобсен улыбается.

Что-то произошло. Что-то прекрасное. Он подпрыгивает. Его пижама слишком мала для молодого, сильного тела, она трещит по швам. Якобсен бежит через весь больничный блок, бежит в темноте, но видит при этом, как кошка, видит каждую выщербинку в старинном паркете, каждую пылинку, приставшую к мебели. Он бежит и внезапно попадает в большой холл – тот самый, откуда его бывший секретарь Камиль Эйткен вышел навстречу солнцу.

Кажется, до холла ещё далеко, но его новое тело слишком быстрое, слишком порывистое, он не привык к нему и не может правильно рассчитать время. Вот и холл. Якобсен подходит к дверям и открывает их в ночь.

Нет, в ночи нет ни звёзд, ни луны – только тёмные, мрачные облака и уходящее вдаль ржаное поле. Он спускается в рожь и идёт по ней, и ноги его тонут в жидкой грязи, из которой растут колосья. Мне это снится, снится, говорит себе Президент.

Идти всё труднее и труднее, и его начинает засасывать вглубь. И он кричит, и рвётся, и пытается ухватиться за что-либо, но ловит всего лишь горсть колосьев. Их тонкие ножки лопаются, разрываются, и Джейкоб Якобсен с криком уходит в чмокающую жижу.

Его скрюченные руки сминают простыни, тело выгибается дугой, привязанные к кровати дряблые ноги судорожно дёргаются, а господин Сванссон молча смотрит на эту отвратительную картину.

– Боюсь, всё, – говорит он. – Возможно, завтра-послезавтра сознание ещё вернётся на несколько минут, но мы больше ничего сделать не можем.

И он уходит прочь.

Мир держится на любви. Уверяю вас, именно на любви и ни на чём другом. Ненависть мимолётна, она проходит мимо и исчезает, а любовь – это навсегда.