Дэвид Клири - «Если», 1996 № 12

— Договориться с ним? — повторил я. Мысль мне понравилась.

От экрана повеяло серой, двое глядельщиков со светочувствительной кожей уставились друг на друга, а я, прижавшись лбом к стеклянной стене, смотрел на них. Они почти нагие, в одних набедренных повязках. Оптические чувствительные элементы, похожие на тоненькие белые реснички, вырастали из их кожи. Один из них вытянул руки, а мне стало интересно, на что это похоже — смотреть с помощью собственных подмышек.

— Ты проиграл, — раздался голос мыслителя.

— Я и не подозревал, что участвую в состязании.

— Участвуешь. Твой соперник из Куалаганга.

— Куалаганг, — повторил я. Слово звучало как странная мелодия или как молитва на мертвом языке.

Поздним вечером я сидел, борясь со сном, в подземном поезде, жуя сладкий батончик и проклиная мыслителя. Он разбудил меня голосом, напоминавшим скрежет пилы о кость, заявив, что я своим разговором с Сейной Маркс исказил вероятности. Я взял сумку с одеждой и, невзирая на его возражения, еще одну — с памятью. Он также настоял, чтобы я прихватил оружие в пластиковом чехле. Чехол был узким и длинным, я его даже не открывал.

Мне не хотелось охотиться на моего двойника. Мне не хотелось даже уезжать из Матты Обо.

Сиденья в поезде располагались на овальном балконе, который шел вокруг центрального прохода. Проход был страшно широким, возможно, на случай наплыва пассажиров, когда все места заняты. Но сегодня ничего такого не предвиделось: я насчитал всего одиннадцать пассажиров. Двенадцатый, пожилой человек, с ушами, похожими на ручки чайника, вошел в вагон вскоре после меня. Он взобрался по ступеням на балкон и занял сиденье рядом со мной.

— Ты недотепа, — сказал он.

— Что? — переспросил я, вскинув взгляд. Трудно сказать, что собой представляли его уши — то ли какие-то бионаросты с проделанными в них дырками, то ли просто керамические ручки. Небольшие волоски — или микроволокна? — торчали внутри отверстий. — О чем это вы?

Он показал рукой на пол. Смятую обертку моего сладкого батончика поедали нанотики.

— И что?

— Вы, молокососы, ни черта не знаете об окружающей среде. В те времена, когда я покинул родной блок, люди были обязаны убирать за собой мусор.

— Правда? Наверное, это было довольно давно.

— Да, примерно тысячу лет тому назад.

— Перестань! — сказал я. — Тебе лет семьдесят. — Мне вспомнились расползшиеся от гормонов старики в Локсли-Холле. — Я знаю, как выглядят люди в возрасте.

— Это ничего не значит, — ответил старик. Он как раз собирался сообщить что-то еще, когда послышался резкий женский голос по каналу моего мыслителя. «Приготовьтесь к отправлению в Мемфис», — произнес голос. Я хотел узнать, как именно следует приготовиться, но мыслитель ничего не сказал. Лопоухий старик улыбался мне. Я ответил ему тем же. Женский голос произнес: «Отправление».

Странное чувство, голова, казалось, стала огромной, руки и ноги дрожали. Время вело себя необычно: впереди меня ощущалось будущее, сзади — прошлое.

Потом все кончилось. Раздался женский голос: «Прибытие в Мемфис». Я увидел под ногами обертку батончика, обратившуюся в пыль. Встал, взял обе сумки и чехол с полки и запросил мыслителя, куда мне идти.

Мыслитель не отвечал. Я повторил вопрос. В ответ ничего, не слышно даже легкого попискивания, какое раздается обычно, когда рядом сильное магнитное поле. Я взглянул на Лопоухого. Он уже спустился по ступенькам и шел к выходу.

— Погоди! — крикнул я.

Он не остановился. Я скатился с лестницы и нагнал его уже снаружи. Тогда он замедлил шаг, глядя мне прямо в лицо.

— В чем дело?

Я не увидел пола под нами, только глубокую тьму, в которой голубым сиянием светилось несколько десятков трубопроводов, сходившихся к керамической оси, проникавшей внутрь пустой сердцевины Земли. Выдолбленной, полой планеты, существующей теперь лишь в виде каркаса, обозначавшего место, которое когда-то она занимала. В виде Земли, которая не в силах перестать падать, Земли, которая не в силах мягко остановиться, Земли, которая…

— Эй, головастик, — спросил Лопоухий, хватая меня за руку, — что с тобой?

Я увидел сигнальные погрузочные огни, отражающиеся в прозрачном полу.

— Ничего… — я перевел дыхание. — Но почему они заглушили моего мыслителя? Хотят, чтобы я медитировал?

Лопоухий нахмурился, затем покачал головой.

— Ты сейчас за восемьсот километров от родного блока, малыш. Мысли не передаются на такое расстояние.

— Восемьсот? — Почти километр — я не мог вычислить точное соотношение — на каждый уровень; кто может себе представить такое расстояние по горизонтали? Мне снова стало нехорошо. Что происходит? Почему я не могу сосчитать? Почему я не могу вспомнить?

— Я не могу…

— Знаю, знаю, — с ухмылкой ответил Лопоухий. — Синдром путешественника. Хуже всего бывает в первый раз. Начинаешь понимать, сколько «тебя» внутри тебя самого, а сколько — в мозгах блока. Мне приходилось видеть людей, от которых оставалась одна шелуха, — вся их личность оставалась там, дома. Их отвозили обратно в совершенно «разобранном» виде.

Я вздрогнул, потом как следует потянулся, проверяя, все ли в порядке.

— Все нормально, — сказал я. Мускулы оставались упругими, о своей убийственной цели я не забыл. Но дальше зияла пустота. Меня охватила паника. — Как я попаду в Куалаганг? Как я найду дорогу? Откуда мне знать, как действовать?

— Успокойся, — Лопоухий потрепал меня по плечу. — Я помогу.

— Правда? Поможешь мне добраться?

Лопоухий ухмыльнулся.

— Даром ничего не делается.

— Чем я должен заплатить?

Он указал на мою сумку с памятью.

— Дашь мне одну из матриц.

Я судорожно сглотнул. Я еще никому не давал свою память, даже Сейне Маркс.

— Хорошо. — Я снова вздрогнул и, помолчав, добавил: — Но я сам выберу, какую.

В подземном поезде в Иерусалим (в Куалаганг поезда не ходят, нам придется лететь на драконе) я понял, что сделал глупость. Понял, как только дрогнул металлический пол поезда. Лопоухий вовсе не был альтруистом, этаким добрым дедушкой. Он был профессионалом, вагонной пиявкой, жил за счет бедняг-новичков вроде меня. Он получит от меня память; я же получил от него сведения, которые мог бы где-нибудь прочесть или узнать у прохожих. Глупо. Настолько глупо, что, по всей вероятности, вся моя самозащита осталась дома, вместе с мыслителем.

Интересно, что еще я утратил?

— Ты собираешься назад, в Мемфис? — нетерпеливо спросил Лопоухий, стоя в центральном проходе и качая в руке мой чехол с оружием. Остальные пассажиры уже вышли.

— Нет, нет. — Я вскочил, схватил обе сумки и вслед за моим проводником вышел из поезда.

Иерусалим! Город памяти и высокого искусства, которым она пронизана! Под жарким солнцем и безоблачным синим небом мы последовали за пассажирами, спускавшимися с платформы по ступенькам, имитирующим обожженную глину. Цветные пятна сабд, шляп, причесок, яркой косметики; затем я увидел, как волной прихлынула толпа.