Дэвид Клири - «Если», 1996 № 12

Я заметил, что он ободрал палец на левой руке.

— Может быть, какая-нибудь царапина на поверхности. Грязь на матрице. Поврежденная память.

— Как далеко мы можем зайти? — он был возбужден, как мальчишка. — Мы можем отправиться куда-нибудь по Земле?

— Почему бы нет? — Мне-то хотелось, чтобы все кончилось. — Уверен: все, что можно было узнать о 2035 годе, загружено в 48-gig матрице.

— Нет, серьезно.

— Не знаю, — сознался я. Мы направлялись к развалинам. Мне не хотелось идти туда. Крыша провалилась. Стены разрушены, кое-где обуглены. Входная дверь закрыта, примотана колючей проволокой. Внутри валялись камни и мусор.

Налетел горячий ветер, завыл в овраге. Я попытался представить себе овраг после бури, заполненный водой. Ничего не получилось.

Я надеялся, что память скоро кончится.

Мы дошли до развалин.

— Что это? — спросил Лопоухий.

— Где?

— Что-то движется. — Лопоухий присмотрелся. — Вон там, в тени.

— Может быть, такой большой бурундук. — Я живо вообразил себе призраков бывших обитателей дома, готовых кинуться на нас. Лопоухий вошел внутрь. После секундного колебания, потирая для храбрости руки, я подошел к пролому.

Навстречу мне вышла Сейна Маркс.

— Откуда ты здесь взялась?! — воскликнул я, попятившись.

На ней был странный комбинезон, целиком служивший экраном. По нему двигались люди. Волосы Сейны были стянуты узлом сзади. Я и забыл, как красивы могут быть открытые шея и уши. На лице ее не было улыбки.

Она схватила меня за руки. Я охнул, у нее была крепкая хватка.

— Я никуда не собираюсь.

— Нет, собираешься, — возразила она. — В Куалаганг.

— Нет, неправда, — сказал я. С груди Сейны на меня смотрела женщина с белым лицом. — У меня нет двойника. Ты сама это сказала.

— Нет двойника? Как это у тебя нет двойника? Ты, со своей нейлоновой сабдой, с дурацкими притязаниями на творческие способности и заиканием при виде любой хорошенькой женщины — да ты же ходячее клише!

Она приподняла меня, ухватив за ремень. Затем, повернув лицом вверх, отдернула руку и (по длинному экрану ее бедра плыли воины на кораблях) толкнула меня.

Если бы в этой памяти действовали ньютоновы законы, она бы ушла метров на тридцать в глубину. Или у нее оторвалась бы рука. Но она стояла совершенно спокойно, улыбаясь, а я взлетал в воздух наподобие метательного копья либо дротика с отравленным наконечником. Воздух обжигал мне подбородок, я вращался, как гироскоп, видя попеременно то бледно-синее небо, то разрушенный дом с оврагом.

Потом сооружение затерялось в складках и холмах пустыни, затем и сама пустыня сделалась желтой припухлостью в центре континента (Африки, а не Северной Америки, как я полагал) — и я понял, что Сейна Маркс бросила меня на восток, в направлении Куалаганга, проявив при этом большую, чем необходимо, силу. Потому что голубая, подернутая облаками Земля становилась все меньше. Я выходил на более высокую орбиту или за ее пределы. Затем я увидел Луну.

Луну? Разве эта голая серая скала, потрескавшаяся, вся в выбоинах, — Луна? Где же Дайсоновские остроконечные крыши и модульные колонии? Где роскошные космические порты и искусственные экологии (которые кажутся пятнами светло-зеленой плесени на обращенной к Земле стороне)? А где сотня миллионов людей, заселявших ее глубины?

Луна 2035 года была пустой. Безлюдной и одинокой. И мне предстояло врезаться в нее, проделав башкой кратер. Серый шар стал огромным, заполнил все пространство надо мною. Я представил себе, как бухнусь на гладкую поверхность, покрытую черной блестящей коркой и именуемую Морем. На почве стали различимы долины и плато, поверхность дернулась мне навстречу, как при резком увеличении изображения.

Я крепко треснулся.

Сел, ощущая во рту вкус крови, и понял, что прикусил язык. У меня было ощущение deja vu, уже виденного (возможно, это последние остатки памяти). Я чувствовал запах разогретой пыли, несомненно, аппарат перегрелся. На голове вздувалась солидная шишка.

— Отличная оказалась память, малыш. — Лопоухий сидел на кровати, почесывая в паху. — А вот эту штуку со ртами ты сам придумал?

— Что? Какую штуку?

Лопоухий захохотал.

— Ты же сам показал мне. В этой развалюхе. Что, она правда там была в прежние времена? Или ты ее синтовал сам?

— Да, это синт, — ответил я. — Самое смешное, только что сделанный.

Я встал и подошел к окну. Стоял ранний вечер, закат был похож на одежды, пропитанные кровью, сеть ночных огней разграничивала блоки внизу. Мы тратили время на эту память, время, которое можно было провести в галереях Иерусалима. Либо…

Я отвернулся от окна, схватил сумку с памятью и направился к двери.

— Куда это ты? — спросил Лопоухий.

— Так, погулять.

Он кивнул.

— Не задерживайся. Нам завтра рано лететь.

— Я скоро вернусь.

Я не стал пререкаться с Лопоухим, у меня было более серьезное дело. Я отыскал психолога в башне Спасителя, тремя этажами ниже самого верха. Высокий, с волосатыми руками, с кошачьими движениями, он сидел за каменным столом, занимавшим половину его освещенной свечами пещеры и потягивал через соломинку напиток — густую жидкость того же пурпурного цвета, что и вертикальная прорезь на его бритом затылке. Стол психолога был завален книгами, пластиковыми картами, залапанными записями на кристаллических матрицах, а сам он наблюдал за какой-то процессией на стенном дисплее; над ним находилась свеча белого цвета, и растопленный воск капал на центральную часть монитора, так что красные одежды марширующих превращались в розовые. Не отрывая глаз от дисплея, он спросил:

— Чего ты хочешь?

— Я слышал, что вы лучший психолог на верхних этажах Спасителя.

— Я здесь всего один. — Теперь он взглянул на меня; подбородок и большой кадык были вымазаны пурпурной жидкостью. — Единственный, к кому ты можешь обратиться.

Я прочистил горло и открыл сумку с памятью.

— Что-то не в порядке с моей памятью. — Я вытащил матрицу памяти, которую обещал Лопоухому. — Какое-то искажение, что-то вроде помех, которые…

— Давай, воткни ее. — Психолог казался недовольным. — Не занимай мое время всяческими неартикулированными сожалениями.

У меня на языке вертелась колкость, но я промолчал и шагнул к нему.

— Как?

— Временным выступом вниз.

Я заправил пластинку в его прорезь. Мышцы у него на затылке напряглись. Он прикрыл глаза, уголки губ поползли вниз. Монитор на стене замерцал, погас; снова замерцал, и наконец появилось изображение голого толстого человека с высунутым языком.

— Что за чертовщина? — спросил психолог.