Журнал «Если» - «Если», 2012 № 01

Да, придется снова улечься на артефакт, но до того нужно оставить память о своем очередном шаге в вечность, ведь это помогло бы следующим его воплощениям понять происходящее.

При слабом свете артефакта Бени принялся искать резец, который уже столько раз использовал для письма. Он должен был находиться где-то на виду, чтобы его можно было легко найти. Наконец он обнаружил его на полу возле стены, там, где еще было свободное место для записей. Это удивило Бени. Каким образом стена могла остаться незаполненной?

Свободное место представляло собой небольшой прямоугольник между мириадами мелких букв, крестиков и звездочек, служащих для отсчета. Каким-то чудом его предшественники оставили это пространство пустым. Скорее всего, таким образом они позаботились о том, чтобы какая-нибудь последующая реинкарнация могла записать здесь сообщение о некоей странности, которая еще никогда раньше не происходила.

Думая об этом, Бени приготовился царапать поверхность металла, но не знал, что же ему записать. Ему пришла мысль изложить свои фантазии о возможном будущем, чтобы разбавить окружающее его безумие хоть капелькой надежды. В левой верхней части пустого прямоугольника уже имелась небольшая метка, оставленная резцом. Бени приложил к ней острие своего импровизированного стилуса и вдруг понял: множество его прошлых реинкарнаций делали то же самое. Кто-то из них поставил здесь метку, чтобы начать писать — возможно, изложить те же мысли, которые сейчас пришли ему в голову. Почему же они так ничего и не написали?

Бени отвел резец от стены и аккуратно положил его туда, где взял.

— Не мне нарушать традицию, — произнес он.

Сам не зная почему, он направился к артефакту. Пристегнул ножные и ручные зажимы крепления к аппарату Чужих и приготовился к смерти. На стенах оставалось еще много непрочитанных строк, но для него это уже не имело никакого значения.

Однако прежде, чем умереть, Бени пришлось долго ждать, и все это время он вопил от боли, рискуя порвать голосовые связки. К счастью, время от времени он терял сознание, а один раз ему даже приснился сон.

Ему снилось, что он опять сидит с Элисой в одном бендезийском ресторанчике, хозяином которого был весьма симпатичный толстяк.

Они тогда ели гороховый суп с овощами, и он сообщил Элисе, что на самом деле в супе не горох и даже не овощи, а яйца местного животного. От удивления она на секунду перестала жевать, но потом, улыбаясь, еще энергичнее заработала челюстями, словно желая показать, что астронавтам все нипочем.

Однако теперь во сне все было не так. Рядом с Элисой сидел еще и Сесар, и Бени не стал открывать тайну горохового супа. Вместо этого он, плача, забормотал, что очень рад быть рядом со своими друзьями в Бендезии, а не в уборочном отсеке со мхом и инопланетным артефактом, но Сесар, не обращая на него внимания, принялся целовать Элису.

Тут Бени проснулся, убедился, что все еще лежит на инопланетном артефакте, за много световых лет от Бендезии, — и обессиленный вновь заснул. На этот раз мертвым сном. Сном мертвеца…

Пока он был мертв, то не мог видеть, как голубоватый свет артефакта слегка усиливается, восстанавливая ткани человека на основе первой копии, которая каким-то образом сохранялась в блоках памяти аппарата.

И еще Бени не мог слышать приглушенные постукивания и быстрый бег лапок насекомого, которые доносились извне, нарушая могильную тишину отсека.

Вряд ли это были инопланетяне.

Перевел с испанского Владимир ИЛЬИН

Группа «Блю Чир» [12] Буквально — голубое, а на американском сленге — «кайфовое» веселье, уличное название разновидности ЛСД, то есть попросту группа «Кайф». (Здесь и далее прим. перев.) , прогремевшая в 60-х, по праву считалась самой оглушительной за всю историю рока. Для своего выступления они запросто могли притащить в крошечный клуб динамики чудовищных размеров, предназначенные для стадионов. Звук получался такой, что многие фанаты буквально бились в истерике.

Марио тогда еще не родился, и музыка «Блю Чир», услышанная в записи, показалась ему примитивной и утомительной, но его восхищала легенда о самой громкой группе в истории. Кое-кто, по слухам, даже притаскивал на концерт реактивный двигатель только для того, чтобы увеличить число децибел.

Зачем же фанаты, рискуя оглохнуть, слушали музыку, которая в лучшем случае тянула лишь на посредственность? В чем прелесть ужасных звуков на такой громкости, что уши сворачиваются в трубочку? Какой секрет кроется за стеной шума?

Можно, конечно, определить громкость как нечто физическое, в децибелах, или физиологическое, по пределу выносливости барабанных перепонок, а то и нервной системы — так военные получили в свое время акустическое оружие.

Но там дело в шуме, хаотическом немодулированном белом шуме, а не в музыке. Да и целью оказывалась боль, а вовсе не наслаждение. Композитор Марио Рока создавал свои произведения на компьютере. Да и кто бы отказался от современных технологий, когда звук любого из существующих инструментов и бесчисленного множества никогда не существовавших можно скопировать, собрать или придумать в цифровом формате? Все тонкости и оттенки звучания — скрипку Страдивари, африканский барабан и антикварную гитару Гибсона — можно оцифровать и переложить на клавиатуру. Один-единственный музыкант может сыграть симфонию за целый оркестр.

Считался ли Марио Рока популярным, авангардистским или классическим композитором? Для него и его слушателей все это несущественно, ну а для Марио — еще его банковский счет.

Если судить по гонорарам за концерты, по числу скачиваний треков, Марио был популярным музыкантом — не то чтобы поп-звездой, но далеким от денежных затруднений. Он мог сойти за авангардиста, если считать таковым человека, экспериментирующего со всеми возможными жанрами, но его могли бы назвать и сторонником классики, поскольку он верил в красоту музыки, считал, что она должна приносить радость, брать за душу, а не терзать людей атональным шумом во имя теории. Проверенные временем индийские, африканские или арабские мотивы, западная музыка, будь то серьезная классика, рок, кантри или регги, — все это при качественном исполнении резонировало с чем-то неуловимым, принося эстетическое и духовное наслаждение.

А все, что не приносило такого наслаждения, Марио считал шумом.

Если бы он сумел выявить параметры этого различия, выяснить причину этой разницы в восприятии, то, несомненно, удостоился бы не существующей, к сожалению, Нобелевской премии по музыке. Бессознательно, в самой глубине души, Марио был убежден, что ключ к разгадке кроется в громкости — именно она объяснит мистическую притягательность громких мелодий, даже тех, что проигрываются в недоступном человеку инфразвуковом диапазоне и угрожают барабанным перепонкам.