Иван Ефремов - Румбы фантастики. 1989 год

— Не понимаю.

— Ну, тогда ничего. Мне показалось, — усмехнулась она. — Да нет, это было бы даже смешно…

Я не стал спрашивать, почему смешно. Я устал от вопросов.

Мы подъехали к длинному зеленому дому с голубыми балконами, поднялись на третий этаж. Квартира была как квартира, в продуманном, чуточку кокетливом уюте чувствовалась женская рука. И тут же диссонансом — следы свежей попойки, куча полупустых и пустых бутылок на столе, испятнанная скатерть, на подоконнике разбитые бокалы, а поперек зеркала размашисто написано розовой губной помадой очень неприличное слово.

— Это Штенгер, — сердито сказала Джулиана. — Это еще ничего, в прошлый раз он кошке презерватив на голову натянул, сволочь толстая…

— Весело живете, — сказал я. Блаженно постанывая про себя, устроился в широком глубоком мягком кресле. — Чего же ты тогда с ним водишься?

— А какая разница? — Она сгребла бутылки в охапку. Вернувшись, подала мне высокий стакан с чем-то зеленоватым. — Все вы свиньи, только одни попроще, другие посложнее. Свиньи с духовным миром, свиньи без такового.

— Господи, перехлест.

— Ох, да пошел ты… Пей, раз просил.

— Твое здоровье! — Я осушил стакан. Теплое, мягкое, огромное, липкое, дурманящее закрутило и обволокло…

…Было тихо и темно, я лежал на чем-то мягком, скрестив руки на груди. Абсолютно несвойственная мне поза, отметил я машинально и пошевелился.

Руками я мог двигать, но кисти что-то плотно стянуло, ноги в лодыжках тоже, я дернулся, рванулся уже не на шутку, борясь с подступающим страхом. Во сне я был там, в провонявшей бензином железной коробке, меня волокли к карьеру, оставались секунды, а язык не повиновался…

— Джулиана! — крикнул я.

— Что? — спросила она над ухом.

— Почему так темно?

— Потому что ночь. Ночью, знаешь ли, темно.

— Чем ты меня угостила?

— Снотворное, — ответила она лениво и спокойно.

— А руки? Что со мной?

— Ничего особенного. Просто я тебя связала.

— Брось шутить. Развязывай давай.

— Ничего подобного.

— Развяжи, кому говорю! — рявкнул я.

— Ну конечно, — сказала она брезгливо. — Все вы такие, как только почувствуете, что смерть держит за шиворот…

— Слушай, я не посмотрю, что ты милая женщина, так двину…

Она рассмеялась, и в этом смехе было что-то нечеловеческое, лежащее по ту сторону наших знаний о мире, его устоях и обычаях, что-то страшное и неживое. В кромешной тьме я едва различал контуры предметов, Джулиана наклонилась надо мной, и ее глаза светились звериным зеленым светом. Вот тогда мне стало страшно, до испарины. В моем мире я не боялся ничего и никого, но это…

— Не барахтайся, — сказала Джулиана. Я чувствовал на лице ее дыхание, силился разорвать веревки и не мог. — Это быстро. Это очень быстро, Алехин, и только сначала больно, потом кажется, будто засыпаешь…

— Нет, — сказал я. — Нет. Вурдалаков нет. Их не бывает, слышишь?

— Ну, если я призрак, то ты преспокойно можешь сбросить веревки и встать, а то и вовсе проснуться…

Ее руки легли мне на плечи, потом сдавили виски, губы коснулись моих, вжались, и я охнул — она прокусила мне нижнюю губу, было больно, но уже не страшно, одна тупая беспомощная обида за то, что так нелепо приходится отдавать концы, а они там никогда не узнают истину, будут громоздить теории и жонглировать ученой аргументацией…

Я стал отбиваться, не мог я покорно ждать, как баран на бойне.

— Ну это же глупо, — сказала Джулиана. — Послушай, я вовсе не хочу тебя мучить. Давай быстрее с этим кончим, нам обоим будет легче.

В ее голосе сквозила скука, надоевшая обыденность и еще что-то унылое, насквозь беспросветное. Моя обостренная жажда жизни, мое профессиональное умение докапываться до сути явлений, слов и поступков, моя интуиция, наконец, — все это дало возможность уловить в происходящем трещину, лазейку, слабину. В любом случае я ничем не рисковал, кроме жизни.

— Подожди, — сказал я. — Значит, ты…

— Значит, я.

— Но почему?

— Потому что я — это я.

— Демагогия, — сказал я. — Ты же человек.

— Я вурдалак.

— Никаких вурдалаков нет. Ты человек и должна знать, почему поступаешь именно так, а не иначе. Должна разбираться в своих побуждениях и поступках. Так почему?

— Потому.

— Почему, я тебя спрашиваю? Должен быть ответ, слышишь? Ты должна знать ответ! Отвечай, ну! Ты что, станешь счастливее? Тебе это доставит удовольствие? Омолодит? Прибавит любви к жизни? Здоровья? Ненависти? Отвечай, ты!

Она молчала и не двигалась, а я говорил и говорил, с отточенным профессионализмом выводил логические построения, пустил в ход все, что знал из психологии, все известные мне соображения о смысле жизни, оплетал словами, топил в словах и сводил к одному: ответь, для чего ты живешь, слышишь, Джулиана, найди смысл твоих поступков, объясни, что тобой движет, почему ты поступаешь так, а не иначе? Кем это выдумано? Стоит ли этому следовать? Я говорил и знал, что борюсь за свою жизнь, за успех операции, за все, что мы любили в человеке, за то, что дает человеку право зваться человеком…

Она молчала и не двигалась. Я спустил с постели связанные ноги, с трудом удержав равновесие, запрыгал к окну, серому квадрату на фоне зыбкой темноты. Что есть силы саданул в стекло локтем и отскочил. Посыпались хрустящие осколки. Не переставая говорить, я нащупал торчащий из рамы острый треугольник и стал перепиливать веревку. Промахиваясь, резал кожу на запястьях. Освободился наконец. Распутать ноги было уже гораздо легче. Пошарил ладонью по стене, нащупал выключатель, нажал. Вспыхнула люстра — клубок хрустальных висюлек.

Джулиана сидела на широкой постели, зажав лицо ладонями. Я пошел в кухню, прикончил из горлышка полупустую бутылку со знакомой этикеткой, а последними каплями смазал порезы. Сразу защипало. Я вернулся в комнату, извлек аптечку и принялся методично обрабатывать царапины. Порезы от осколков стекла — по-моему, самое паршивое… Губа распухла, и я не стал к ней прикасаться.

— Ты меня убьешь? — тусклым голосом спросила Джулиана.

— Поцелую в щечку.

— Поскорее только, не надо тянуть.

— Еще не хватало руки пачкать.

— Убей сам, я не хочу в карьер…

— За ногу тебя да об кедр! — заорал я. — Ты что же думаешь, я сюда заявился для того, чтобы помогать Команде? Я еще разберусь, отчего вы тут грызете друг другу глотки в буквальном смысле слова! Раздевайся, живо. Ну?

Она уронила платье рядом с кроватью, я раздевался зло, торопливо, обрывая пуговицы. Отшвырнул куртку, бросил кобуру на столик. Рискованный эксперимент, можно и головы не сносить, но без риска ничего не узнаешь, когда это «охотники за динозаврами» отступали?

Я погасил свет, плюхнулся с ней рядом и потянул на себя простыни. Несколько минут лежал, глядя в темноту. В сороковом в Ратабану мне удалось за шесть с половиной часов перевербовать Колена-Попрыгунчика, но это было в Управлении, в моем кабинете, а сейчас и не в перевербовке дело, все сложнее, все иначе…