Иван Ефремов - Румбы фантастики. 1989 год

— Ты знакома со Штенгером? — спросил я.

— Лично — нет, но знаю вообще-то.

— Адрес знаешь?

— Знаю.

— Пистолет с собой?

— Ага.

— Вот и отлично, — сказал я.

Пульсирующий вой сирен. Мимо нас промчалась стая длинных легковых машин, варварски разрисованных от руки какими-то спиралями, постными ликами с огромными глазами, оскаленными черепами и цветными кляксами. За машинами волочились гремящие связки пустых жестянок. Завывающий, гремящий кортеж исчез за поворотом.

— Эт-то еще что такое? — осведомился я.

— Так… — Она смотрела вслед зло и брезгливо. — Очередное извращение, Штенгер навыворот.

— Антискотство?

— В некотором роде.

— Посмотрим? Очень мне хочется взглянуть, что это такое — Штенгер навыворот.

— Ничего интересного.

— Все равно. Работа у меня такая — смотреть и слушать.

— Хорошо. Только я сяду за руль, ты дороги не знаешь.

Мы поменялись местами и вскоре прибыли на окраину города. На краю котловины, поросшей нежной зеленой травкой, выстроилось не меньше сотни машин, а их хозяева столпились внизу, где стоял накрытый зеленым стол и что-то ослепительно поблескивало. На круглой высокой кафедре ораторствовал человек в черном.

Мы не без труда протолкались в первый ряд. Большинство здесь составляли пересмеивающиеся и перемигивающиеся зеваки, но ближе, у самого стола, выстроились полукругом мрачные люди, десятка два, в белых холщовых рубахах до пят, простоволосые. Глаза у них были загнанно-пустые, сами они напоминали фанатиков зари христианства, какими я их себе представлял. На оратора они смотрели, как на живого бога. Сверкающий предмет оказался жбаном, надраенным до жара. Из него торчала длинная ручка блестящего черпака.

Оратор снова заговорил, и я навострил уши. Был он высокий, здоровенный, откормленный, с ухоженной бородищей и расчесанными патлами ниже плеч, в шуршащей черной мантии с массивным медальоном на груди. Медальон изображал череп. Кафедру окружали крепкие парни, бросавшие по сторонам цепкие подозрительные взгляды. Куртки у них знакомо оттопыривались. Как я подметил, они больше смотрели на склоны котловины, чем на толпу.

— Все хаос, — зычно и уверенно вещал проповедник. — Какого-либо организующего разумного начала в нашем мире нет. Поисками порядка, закономерности, хотя бы ничтожного здравого смысла занимались лучшие умы. Они ничего не достигли, и вы все это знаете. Вам всем известно, что наш мир представляет собой сгусток хаоса, созданный неизвестно кем неизвестно как неизвестно ради чего. Ваша жизнь бесцельна, вы — манекены, живущие по инерции, подстрекаемые лишь примитивными инстинктами размножения и утоления потребностей желудка. Вы знаете, что я прав, вы сами пришли к тому же выводу…

Он говорил долго и убедительно. Надо отдать ему должное — он всесторонне исследовал жизнь континуума и совершенно справедливо считал, что этот мир — досадная нелепость, необъяснимая ошибка. Талант исследователя у него был, и витийствовать он умел.

— Будьте настоящими людьми! — загремел он, орлиным взором озирая паству. — Наберитесь смелости оборвать ваше бессмысленное существование жвачных животных. Победите страх. Решительно, как подобает мужчинам, уйдите, хлопнув дверью. Обманите рок. Натяните нос тому, кто обрек вас на жалкое прозябание!

Он взмахнул руками, сошел с кафедры, взялся за ручку черпака и выжидательно посмотрел на толпу. Толпа безмолвствовала. Кое-кто стал пробираться подальше от стола.

— Сам и глотай! — крикнули у меня за спиной.

— Делать ему нечего! Жратвы навалом, вот и бесятся!

— Острые ощущения ему подавай!

— В ухо бы ему, да куда там, вон как вызверились, мордовороты…

Тем временем кто-то в холщовом подошел к столу, схватил обеими руками торопливо протянутый проповедником черпак, глотнул, захлебываясь, заливая рубаху на груди густой зеленой жидкостью. Короткая судорога скрючила его тело, он осел на землю и больше не шевелился. Движение в толпе усилилось, она таяла, как воск на солнце, люди торопились к автомобилям. Холщовые вереницей тянулись к столу, один за другим припадали к ковшу, один за другим падали на мягкую траву, солнца в небе не было, смотреть на это не хватало сил, они шли и шли, пили, падали…

— Разбегайся! — заорал кто-то.

По склону прямо к столу неслась, размахивая дрекольем и воинственно вопя, кучка людей. В переднем я сразу узнал Штенгера. Телохранители чернорясного торопливо вытаскивали из-под курток дубинки и кастеты, смыкались вокруг своего вождя. Зеваки мгновенно рассыпались.

И грянул бой. Били в песи, крушили в хузары. Силы были примерно равны, обе группы явно знали толк в рукопашной — вряд ли это была первая стычка. Стол перевернули сразу же, зеленая отрава полилась на мертвых, замелькали палки и кулаки, сплелись в клубок апостолы Абсолютного Скотства и пророки эвтаназии. Кто-то уже лежал, кто-то, согнувшись, выбирался из свалки, у проповедника рвали с шеи крест, Штенгер размахивал колом…

Рядом хлопнул выстрел, второй, третий.

— Команда! Мотаем! — завопил кто-то.

Дерущиеся кинулись в разные стороны — видимо, и это было им не впервой. Потоптанные вскакивали и резво бежали следом. Кати перезаряжала пистолет.

— Я же тебе говорила, — сказала она. — Ничего хорошего. Поехали?

— Поехали, — сказал я. — К Штенгеру. Побеседуем.

— Значит, так, — наставлял я, когда мы поднимались по лестнице. — Жди здесь. Если он выскочит, продемонстрируй ему пистолет и загони обратно.

— Что ты затеял?

Не ответив, я позвонил.

Дверь открыл сам Штенгер, заработавший в битве великолепный синяк под левый глаз. На его лице медленно гасла слащавая улыбочка, предназначенная для кого-то другого. Он был по пояс гол, взъерошен, в руке держал коробочку с пудрой — приводил себя в порядок. Апостол Штенгер. Мессия.

— Чем обязан? — недоуменно спросил он, пряча пудру за спину. — Я, право…

Я протиснулся мимо него и пошел прямиком в комнату. Он тащился следом, бормоча, что ему некогда, что к нему должна прийти дама и он при всем желании не может уделить мне времени. В комнате пахло духами и хорошим коньяком, повсюду валялись четвертушки сиреневой бумаги, исписанные бисерным старушечьим почерком. Я поднял одну с кресла.

На крыльях не подняться

нам до Луны,

совсем другим приснятся

цветные сны…

— Вы еще и поэт? — сказал я.

— Все-таки, чем могу… — начал он, останавливаясь передо мной.

— Молчать, — сказал я, смахнул с кресла бумаги и сел. Достал пистолет, снял его с предохранителя и положил на стол. Демонстративно посмотрел на часы. Штенгер молча разевал рот.

— Это — для того, чтобы вы поняли, что дело серьезное, — кивнул я на пистолет. — Вы расскажете мне все, что вам известно о вурдалаках.