Елизавета Манова - Колодец

Ну, чудаки!

- Так я ж там чужой буду! - говорю. - Это ж пока я людей к себе приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом, - говорю, - пока я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не узнаю, с какой стороны мне за дело браться?

Они еще пуще приуныли.

- А здесь, - спрашивают, - можно избежать этих трудностей?

- Здесь, - отвечаю, - трудность одна: что люди против вас настроены, что они меня и слушать не станут.

- А в другом месте? - спрашивают.

Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит. Не оплошаю, то и выйдет.

Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник хотел было за меня вступиться, так они на него всей бандой кинулись, мне же и отбивать пришлось. Повоевал я малость, да и сдался, потому что - бесполезно. Ведь если б они и вправду хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого надо. Так что слова-то зря тратить? "Попробую, - думаю. - Хуже все равно не будет, хуже некуда, а вдруг получится?"

Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у меня с ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается, заслоняется. Прямо спрошу, и то не ответит, отговорится. "Ладно, - думаю, - пусть время доспеет."

А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков по сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не держаться. Ну и одежонку бы поприглядней, не те ремья, что сам себе смастерил. Тоже не больно просто: попробуй им растолкуй, как оно видеться должно, особо насчет цвета. Ну, мало ли. Всякого хватало.

Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез - и прямо страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу не во что упереться. Небо кругом - серо-голубое, а за дымкой сизой чуть предгорье означилось. А запад-то весь горит-светится, поверху еле-еле розовое, а что ниже, то гуще цвет, кровавей. И запахи навалились, даже голова отяжелела. Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое, позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал - обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою потраченную возвернет?

Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести. Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести. Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...

Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да приключится.

Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему с мальцом?

Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только чтоб Фалхи...

Нет, он не вовсе старый стал - крепкий такой мужик, еще в силе, только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы не шрам на щеке памятный - это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и вытаскивал - засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как черная кора стало у него лицо - все в морщинах да рытвинах, и глаза без свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, думаю, - оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь? Если уж Фалхи стал такой...

А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну, делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:

- Фалхи!

Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.

- Кто тут? - спрашивает.

- Да я, - говорю, - Ули.

Он:

- Кто? Где? - А сам уже и не соображает со страху.

- Да тут я, - говорю, - сейчас вылезу.

Увидел меня и еще хуже затрясся:

- Чего тебе, - сипит, - неуспокоенный дух?

- Какой я тебе дух? - говорю. - Отпусти свой дурацкий талисман да пощупай! Чай поплотней тебя буду!

Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким голосом, повернулся - и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь до утра.

Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились - где уж тут думать?

Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню пойти. Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился - и ладно. Правда, отметинку мне одну до смерти таскать-то, и поделом. Оборвал, отрезал я обратный путь глупостью-то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли приют, худой, а другого ведь не было.

Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что дело конченое.

Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у них-то духу не хватало... на приговор.

Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с верхними разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.

Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?

- Ну что, - говорю, - когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся посулу?