Михаил Корчмарев - Третье поколение

Такая болтовня увлекает только Гермину. Она льнет к Профессору, трется об его грубую одежду кончиками неокрепших грудей, дышит тяжело. Герм лежит тихо, спит. Фауст, впрочем, знает, что Герм притворяется, он сквозь веки видит все теплое, сторожит сестру. От Герма всегда исходит запах опасности, Фауст чувствует его, а у Профессора нет такого нюха, и он позволяет Гермине тереться сосками об одежду и даже иногда поглаживает ее по спине. Она тогда вздрагивает, изгибается, ее ноги покрываются пупырышками. И запах у нее становится резким, зовущим — Фауста даже прохватывает дрожь от такого запаха…

Вообще-то, как именовать этих двоих, Фауст не представлял. Это Профессор назвал их Гермом и Герминой, а те приняли. Им было все равно. Этот чудак всегда что-нибудь как-нибудь называл. С одной стороны это было даже удобно. Но не обязательно: война. Зачем давать имена, помнить их, если завтра прилетят и бросят бомбы? Не останется имен. Или музыканты придут и начнут стрелять. А то снаряд или ракета жахнет. Бац — и нет ни имени, ни остального.

Герм неожиданно напрягся, встрепенулся, прыжком оказался за кучей щебня. В проем в стене влезла голова незнакомца.

— Гостей принимаете? — спросил он, поводя ноздрями.

Незнакомец забрался вовнутрь. За ним влез и второй. Затем они втащили третьего: тот еле передвигал распухшими ногами. Все трое были в черных, но уже выцветших костюмах, с неуспевшими выгореть треугольниками на спинах. Такие костюмы с желтыми треугольниками носили больные СПИДом. Лоскуты эти трое подстирали, но знаки все равно были отчетливо различимы.

— Сто лет мяса не ели, да, Трепач? — первый присел у огня, прежде устроив безногого рядом с Фаустом.

Второй подошел к Профессору, встал, покачиваясь, над ним. Гермину они в расчет не брали.

— Сто лет мяса не ели, — повторил первый и потянулся к кускам, прикрытым пленкой из полиэтилена.

— Не смей! — Гермина прыгнула на него, целя зубами в горло.

Но тот оказался проворнее. Увернувшись, ударил кулаком ей в висок. Она потеряла сознание. Сунув руку ей под юбку, он осклабился.

— Самка!

— Прекратите! — дернулся Профессор, но тут же упал от удара ногой в лицо.

Тотчас Трепач, паралитик, обхватил ручищами-клешнями Фауста, оскалил зубы, обдавая запахом гнили и злобы.

— Торопятся, — проговорил первый и снова потянулся к мясу. — Ох…

Рука его повисла плетью. Другой осколок кирпича, пущенный рукой Герма, врезался в основание черепа второму и тот упал спиной на костер. Трепач отшатнулся от Фауста, перевалился на бок, а главарь троицы в два прыжка оказался за стеной.

— Клок, не бросай меня, Клок, — завизжал Трепач, прежде чем Гермина разбила ему голову железным прутом…

— Приходите завтра, — приговаривала Гермина, раздувая костер, щурясь на Профессора, — еще убьем крыс… и поговорим.

Пора было расставаться, но в небе загрохотало, и пошел дождь. Пришлось всем четверым прятаться под навесом и смотреть, как струи ливня превращают труп Трепача в бурое месиво. Герм скалился, недовольный тем, что не успел утащить его внутрь норы. Столько приманки для крыс пропадает.

Потом пошел питьевой дождь, Фаусту с Профессором пришлось возвращаться бегом, чтобы успеть выставить лохани и запастись водой.

В соседний с ними дом, точнее, в груду развалин, бывших некогда домом, попала ракета. Не дожидаясь, пока осядет пыль, они побежали туда, чтобы завладеть каким-нибудь скарбом. Взрыв разметал руины, им действительно повезло: Профессор отыскал целый набор кухонной посуды — множество вилок, ложек и ножей, увы, тупых: а Фауст — собаку, которая непонятно каким чудом оказалась здесь. Собаке оторвало лапу, и Фауст добил ее. Мясо решили оставить назавтра.

Потом приходил Юнец. Долго присматривался, принюхивался. Устроившись поудобнее у костра, сообщил, что знает, почему Толстый — толстый.

— Он обитает в подвале, — горячо шептал Юнец на ухо Фаусту, — в котором сто лет назад был магазин. Там есть дверь железная…

— Сейф называется, — подсказал Профессор из другого угла, оказывается, он все прекрасно слышал.

— Ага, сейф…

— Знаем, слышали, — оборвал Юнца Фауст, какое ему было дело до Толстого и его запасов, у них с Профессором была еще собака. — Эту штуку никому не открыть… Взорвать тоже нечем, пробовали уже…

— Главного не слышали: Толстяк держит взаперти какого-то старика, который день и ночь бормочет шифры сейфа, чтобы не забыть. На свою память Толстяк не полагается, записывать боится или не умеет… Он приходил ко мне, предложил десять банок тушенки за самого памятливого из моих. Он боится, что старик скоро загнется. Ему нужен хранитель шифра…

— Говорят, у него есть оружие, у Толстяка…

— Ерунда! Если бы было, он бы пошел на войну.

— Ладно, подумаю, — протянул сонно Фауст. — Приходи в другой раз…

— Приду, — недобро усмехнулся Юнец, явно разочарованный результатами визита.

Среди прочих находок из соседнего дома оказалась пачка бумаги, лишь слегка обгоревшая по краям. Никуда не годная по мнению Юнца, для Профессора она оказалась большей ценностью, чем набор посуды. Фауст и прежде находил порой бумаги, только практической пользы от них не было. Скажем, когда ходил на восход и взбирался на развалины, он отыскал целую кипу бумажек. У Профессора даже руки затряслись при виде аккуратно обрезанных пачек, прихваченных Фаустом на растопку.

— Это же настоящие доллары, — бормотал он. — Это же деньги. Настоящие деньги. Много денег!

— Зачем это? — спросил его тогда Фауст.

— Раньше на них можно было купить что пожелается. А сейчас. Сейчас — не знаю, может еще где-нибудь ими пользуются?

— Что такое купить?

— Ну, выменять. За каждую такую банкноту ты получал определенное количество золота, а на золото мог взять дом, машину, яхту, даже жену…

— Купить жену — это как Индус? — осенила Фауста догадка.

— Примерно…

Индусом в их квартале звали высокого черноволосого старика. Тот долгое время жил один. Потом исчез надолго. Потом вернулся с молодой женщиной. Старик тот, возможно, и не был индусом. Он даже раньше обижался, если его так называли. Он утверждал, что он еврей и молится богу более древнему, чем все другие боги вместе взятые. Только это все было безразлично: еврей значило не больше, нежели индус. С равным успехом он мог кричать повсюду, что он русский или китаец. В начале войны, рассказывал Профессор, эти слова что-то определяли, потом забылись. Точно также потеряло смысл слово мутант: похоже, нынче труднее отыскать нормального, чем двухголового. Фауст поймал себя на этих отвлеченных мыслях и решил, что любопытно было бы взглянуть на абсолютно нормального, просто посмотреть и сравнить. Например, чтобы узнать, сколько у него пальцев на руках и ногах. Шесть и четыре, как у Профессора, или по три там и там, как у Гермов. Если меньше, то как они ими управляются, если больше, то зачем лишние? Вот у него — по пять, по крайней мере пара крайних ни к чему, можно было бы и без них…