Михаил Корчмарев - Третье поколение

— Крысы растащат, — равнодушно произнесла Гермина.

— Не растащат. Помогите, — Фауст выворотил несколько глыб из-под стоящей рядом стены и обрушил ее на захоронение.

Через плечо он бросил взгляд на площадь. Двадцать с лишним человек из отряда Аввы-Юнца по-прежнему стояли тремя стройными шеренгами. Недвижные. Застывшие. Слепые. Они так и будут стоять, — понял он, — подчиняясь какому-то более властному закону, чем закон сохранения жизни.

— А они как же? — произнес вполголоса, скорее для себя, нежели для девушек, но те поняли и бросились за ним.

— Вы почему здесь стоите? — кричал Фауст на ходу. — Сейчас будут снег, газ, кислота… Бежать надо. Прятаться…

— Авва приказал ждать его. Авва все знает, — монотонно ответил ему старший отряда, в котором он без труда узнал посланца с колбасой.

— Кроха, — выскочило в памяти имя бойца, — Кроха, я приказываю тебе спасать отряд. Юнец, то есть Авва, давал клятву беречь детей…

— Авва приказал ждать его, Авва знает…

— Нет больше Аввы, есть Глава Правительства. Аввы нет! Ушел, уехал, растворился… Время дорого, но давай как мужчина с мужчиной…

— Это не мужчина, — тихо сказала Маргарита, — это — девушка.

Она подошла к Крохе и зашептала ей на ухо, показывая глазами на Фауста. Та повернула к нему лицо, перехваченное по глазам черной перевязью, казалось, о чем-то напряженно думала.

— Теперь командуй, — обратилась Маргарита к мужчине.

— Отряд! Кругом! — крикнул он, но тут же задохнулся от ненависти к себе. — Ребята, бежим скорее за мной.

И они побежали, за ним, Маргаритой и Герминой. Все так же строем, по трое, перестроившись на ходу. Памятуя про их завязанные глаза, Фауст повел их не напрямик, а по свободным участкам, бывшим некогда, по словам Профессора, улицами и скверами. На выходе с площади сердце его захлестнула струя горячей крови: навстречу им, тоже строем, по трое в ряд двигались музыканты, прижимая к черным прорезиненным плащам инструменты, придерживая локтями оружие за спиной. Впервые он так близко увидел их лица и удивился, до чего они не похожи друг на друга, как все они отличаются от других его знакомых и соседей. Глубоко запавшие глаза, напитанные внутренним жаром, резко очерченные черты, сухие длиннопалые кисти рук. Позади всех шагал дирижер — невысокого роста старик с гривой седых волос, разметавшихся поверх скинутого капюшона. Он кольнул шильцем взгляда из-под разлапистых бровей Фауста — или это только показалось тому, — слегка поклонился.

В убежище они ворвались, когда в воздухе было уже полно снежинок — непривычно крупных, пушистых, белых до голубизны. Фауст с разбега выбил дверь, ведущую на лестничную площадку, попросил Гермину увести детей вниз.

— Разрешите обратиться? — вытянулся перед ним по стойке смирно последний из входивших бойцов. — Докладывает номер двадцать седьмой. Двадцать четвертый споткнулся, упал, остался лежать. Разрешите идти?

— Ничего не понял, — оказал Фауст. — Какой двадцать четвертый?

— Докладывает номер двадцать седьмой… — мальчишка снова отчеканил фразу.

— Почему ж ты сразу не крикнул? Почему не помог? Мог ведь позвать кого-нибудь.

— В строю запрещается разговаривать: дисциплина превыше всего.

— Ладно, потом разберусь с вашими номерами и дисциплиной, которая запрещает помогать упавшим, — бормотал Фауст, доставая из тайника плащ, снятый им с музыканта, подстреленного Чушкой, и выскакивая наружу.

Отставший — номер двадцать четвертый — лежал неподалеку от площади. Он свернулся в клубок, спрятав под одежку все открытые части тела. «Молодец, — думал Фауст, отряхивая с него снежинки, — хоть это догадался сделать».

— Ныряй сюда, малыш, — Фауст распахнул плащ, — идем.

Поднимался ветер, не позволяя хлопьям упасть на землю, подбрасывал их вверх, кружил. С площади доносились звуки музыки, и легко было вообразить, что не ветер, а она правит танцем снежинок. Легко было вообразить, будто сейчас звуки правят всем на свете, а снегопад — это тоже музыка, видимая, осязаемая, злая.

— Бетховен. Соната № 14. «Лунная», — проговорил Фауст, вспомнив Профессора и его высказывание, что музыка — это жизнь, и смерть, и любовь.

— Шопен. Баллада № 1 соль минор, сочинение 23,— поправил его тихий голос из-под накидки.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю…

А на площади играли музыканты, отложив до времени оружие, пряча от снега изъеденные кислотой и изборожденные внутренней болью лица. И ветер задувал колючие, жесткие снежинки в сине-зеленые глотки духовых. Комочки снега подпрыгивали на глади литавров и барабанов. Хрупкие льдинки ложились на грифы струнных и таяли под пальцами, бесчувственными к кислоте, холоду, живущие мечтой, пришедшей из далекого прошлого.

Маргарита ждала Фауста у входа.

— Мне почему-то казалось, что с тобой что-то должно произойти, — сказала она, пряча от него глаза.

Возле крохотного костерка, разведенного на обычном месте, сидела Кроха, которая при появлении Фауста встала, вытянулась, глядя прямо перед собой.

— Докладывает номер первый. — начала она. — Отряд занимается отдыхом и обследованием новой территории…

— Прекрати, — обрубки ее слов не укладывались в мелодию, все еще звучавшую в его голове. — Пожалуйста, не надо.

— Фауст, — позвала его Маргарита. — Посмотри, Фауст: время остановилось. Давно остановилось.

Она держала в руке будильник Профессора, осторожно потряхивала, прислушивалась.

— Давно остановилось, — машинально повторил он. Затем подтолкнул мальчишку, замершего в нерешительности, к выходу на лестницу, — ступай к своим, малыш.

Тот сделал несколько робких шагов, выставив перед собой руки. Нащупав проем двери, переступил порог, робко двинулся вперед, напряженно слушая темноту.

— Он же совсем слепой, — прошептала Маргарита.

— Да. Двадцать четвертый ничего не видит, — объяснила холодно Кроха, отвечая на немой вопрос Фауста, — давно не видит. Не помню, сколько. Вначале его хотели убить, но Авва запретил. Ему только выдавили глаза и выкинули их на площадь.

— Кто?

— Никто. Все.

— Но зачем?

— Он врал. Врал, что видел свою мать и помнит ее. Врал, что на небе по ночам светятся огоньки, называются звезды, хотя каждый знает: там пусто и темно. Говорит, что там, где-то далеко, возможно, тоже существуют планеты, как наша, и там живут люди, похожие на нас, только лучше, много врал.

— Да нельзя же за это уродовать людей! Нельзя!

— Дисциплина одна для всех, она основа управления. В обществе равных у всех все должно быть одинаковое, А у него были воспоминания.

— Чушь собачья, — Фауста бесили эти фразы, внушенные. Юнцом, бесила повязка на глазах Крохи, из-за которой он не мог видеть их выражения, а следовательно оценить, насколько искренни слова. — Прошу тебя, отведи этого малыша вниз.