Алла Дымовская - Вольер

– Что это за сочинение вы нежно баюкаете на коленках? – осведомился он будто бы невзначай у старика. – И отчего вы все еще Фавн?

– Оттого, что не вспомнил своего имени… Не трудитесь с подсказкой, я намерен сам. А книга, что ж… – Старик поднял конфетной раскраски коробку и показал: «Грамматические правила греко‑кириллицы. Начальный уровень». – Потом распустил в жалкой полуулыбке бескровные сизые губы: – У меня в раннем детстве таковая же была, представьте, не забыл. И вид ее, и даже запах… Слова вроде бы все знакомы, но вместе пока не соединить. Поэтому учусь читать заново. В скоростном, так сказать, режиме. – Тут его почти иконописный лик обратно посуровел: – Но вы не надейтесь излишне. Навыки обращения с сервосистемами я, как оказалось, восстановил вполне. За сим, прощайте.

Дверной блок свернулся, растаял звездопадом лучащихся пылинок. Он и Амалия Павловна, согласно обещанию Фавна, были теперь совершенно свободны. Прощаться они не стали. На всякий, не их, случай чистильщик проводил одуревшую от впечатлений парочку до самого выхода.

– Уф, пронесло! – выдохнул Гортензий уже на вольном пространстве.

Амалия Павловна неожиданно разрыдалась в полный хлам. Жаль бедняжку. Интересно, по кому она больше – по Агностику или по этому полоумному старику? С нее станется сокрушаться над обоими. Сладкая моя! Но утешать царицу своих мечтательных дум он не спешил. Пусть прольет горючих слезинок сколько нужно. По крайней мере, покойный философ это заслужил, чего бы он там ни натворил прежде и натворил ли? С какой такой стати верить на слово, да еще кому? А «краса его очей» вдруг прекратила тягучие, терзающие сердце всхлипывания и вполне нормальным низким контральто спросила:

– Гортензий, как же так? Как он вышел? Ведь он не умеет даже читать? Не вы ли некогда поучали меня о правилах Вольера… – и осеклась.

Потому что он не дал ей досказать. Умница, прелесть! Оттого и плакать перестала. Вот это профи‑профессионал – в квадрате! Не выдержал, расцеловал в обе щеки, хотя чего тут радоваться? Получил несильную, условную затрещину, будто погладила! Но он‑то как раньше не сообразил, еще там, внутри?

– Амалия Павловна, дорогая! За дорогую простите. Но все равно, дорогая! Ведь действительно. Это что же получается, а? – Гортензий ухватил себя за долгий, чуткий нос – была такая привычка в стрессовые моменты. Будто дятел, который сам себя страхует от бестолковой долбежки дуба. – Получается, что ни бельмеса мы не знаем толком. Вот что, – он подумал некоторое мгновение. – Надо нам слетать кое‑куда, прежде чем вернемся с недоброй вестью на «Пересвет». А именно – к границе Вольера. Никак быстрее нам нынче информативно не осведомиться. Это так.

– С ума сошли, среди бела дня и к Вольеру! – Амалия Павловна спасовала не на шутку. Сроду рядом не стояла. До конца дней своих – мечтала и надеялась, что не придется ей. И на тебе! Но и Гортензий прав. Милый мальчик и храбрый. За ним можно хоть на границу. Пусть знает, что и профильные педагоги бывают не робкого десятка! – А впрочем, если сочтете нужным, я готова!

– Да что там нужным, до зарезу необходимым! Вот что считаю! – Гортензий раскрыл свой «квантокомб» и запустил режим полета на максимальную мощность.

Амалия проделала вслед за ним те же операции.

Все бы хорошо. Но приземляться им пришлось за добрых два километра у неприветливого леска. Зато не привлекут ничьего внимания, он и сам так делал, когда посещал свой «Барвинок». Амалия и за пяток километров бы не отказалась. Вообще кажется, все происходящее поневоле ее заинтриговало. Глаза опять засияли, сделались топазовые, огненные, словно на охоте рысь.

Теперь украдкой вперед. ВЫХОД полагался всегда с северной стороны, так уж повелось, и на непредвиденный случай, чтоб всякий был в курсе. Ну и крапивищи, однако, вдоль левого борта наросло! Вот что называется информативное запустение. Зато ни единой живой души вокруг. Войти‑то они с Амалией, конечно, не войдут, здесь, как говорится, в одну сторону плацкарта, да и без надобности. Радетелям – тем предлагается своим летом через верх, десятиметровый пропускной порог. Но прочитать вполне смогут. Он разыскал нужный квазилазерный столб и символ на нем. Двойная омега. Ввел свой личный опознавательный пароль. Читать при солнечном ярком свете было тяжело, а если затемнить шлем, то вообще ничего не видно. Он отключил «квантокомб», дабы не бликовал. Так‑то лучше.

Сообщение о выходе принято. Дата и полное до секунд время. Что за хуаново вымя! Выругался он вслух. Пришлось скорехонько извиняться перед Амалией. Но она не слишком обратила внимание. Еще бы! Ответы‑то один к одному! Вот это да! Хочу знать и сметь… Только постойте! Это кто же такой будет, этот Треф? Не Фавн, Треф. Вторая зрелость. И переход наружу прерван до получения базовой части инструкции. Программа, что естественно, закрылась. Но в графе «количество» значатся две особи. Ага, старый пень выехал в рай на чужих плечах. Стало быть, Вольер покинули суммарно трое. Паскудно, ах, паскудно. Не пересказать как! Что же этот Фавн, поганец, не разъяснил сразу? А тянул время – вот почему.

– Амалия Павловна, нам срочно требуется на «Пересвет». Кажется, здесь произошел полноценный ВЫХОД… Господи Всемогущий, отчего мы, нынешние людишки, забыли в небрежении элементарные переносные системы связи? – возопил Гортензий о канувших в безвозвратное прошлое нервных временах, когда каждое человеческое существо в техногенном упоении увешивало себя всевозможными устройствами.

– Затем, что это лишнее. И от относительной безопасности, – как смогла, прокомментировала его стенания Амалия Павловна. – Разве нельзя запросить развернутую молекулярную съемку?

– Можно. Но не отсюда – если она есть. Бесперебойного надзора над Вольером вообще не существует с внутренней его стороны. Потому, кому он сдался! А с внешней добровольно вышедшая особь уже считается человеком, и, стало быть, слежка этически недопустима. Кроме чрезвычайных событий, разумеется, – он заметил, что Амалия смотрит на него несколько недоверчиво. – Если вы о Нафанаиле, то все прибытия Радетелей непременно регистрируются. Тем более Игнатий Христофорович специально сделал на свой канал трансляционный перевод, ибо опасался заранее за Агностика. Как выяснилось теперь, не напрасно. Но нам надо спешить. Слишком много времени упущено зря. Черт знает, что могло за это самое упущенное время произойти.

После чего оба они – Гортензий, нарочно заслоняя Амалию Павловну своей тощей, жилистой спиной и тревожно озираясь во избежание, – торопливо заскользили над трепещущей травой обратно под прикрытие леса.

Чжу Ба Цзянь был от природы слаб телом. И он был молод. Очень молод, даже для такого молодого человека. В довершение этих двух скромных несчастий он обладал наследственным куском отличной плодородной землицы, богатым фруктовым садом и вдобавок злобным, своекорыстным соседом Минь Бао. Однажды сад и особенно плодородная землица приглянулись злобному Минь Бао. Тогда он решил обидеть очень молодого и очень беззащитного сироту. В первый год он отнял неправедным насилием северный участок надела, во второй год нацелился на восточный его край. Надо ли говорить, что при таком аппетите алчного соседушки Чжу Ба Цзянь рисковал остаться вовсе без земли, да и без фруктового сада заодно. Поэтому бедный юноша отправился в ближайший город к праведному судье с прошением, орошенным собственными слезами, и богатым подношением, выращенным собственными руками. Но праведный судья отказался от щедрого подношения и не принял прошение сироты Чжу Ба Цзяня. Потому что боялся злобного и свирепого Минь Бао. Так Чжу Ба Цзянь оказался наедине со своим горем и, удрученный, пошел на городскую базарную площадь в надежде продать непринятое подношение хотя бы за пару лян серебра.