Алла Дымовская - Вольер

– Вы полагаете, в случае Агностика тоже имело место сексуальное домогательство? Или даже насилие? – Гортензий невзначай нахмурился. Худо, если так.

– Вряд ли. Очень, очень вряд ли. Разве из ряда вон выходящее болезненное состояние. Вы поймите, хотя Игнаша и считает своего соседа этически неуравновешенным, но не до такой степени. Впрочем, в данном случае его поведение уже не экстравагантность, иначе стали бы мы беспокоиться. Тем не менее Паламиду отвратителен и ненавистен Вольер, как и все, с ним непосредственно связанное. Я думаю, он даже не прикасался к этому существу. Из чувства брезгливости и от нежелания считаться с его человекоподобностью. Здесь имеет место внешний протест, а не внутренняя потребность. Вот, к примеру, стали бы вы, Гортензий, сексуально домогаться, скажем, лягушки? – спросила его Амалия Павловна, и Гортензию показалось, что испугалась на секунду: вдруг он ответит «да». Вдруг с него станется?

– Не то чтобы лягушки, но и самой Ниночки Аристовой. Для меня сейчас что лягушки, что прочие женщины – одно. И вы знаете, почему! – переходя на патетический тон, ответил Гортензий. Если примет в шутку, пусть – с фигляра какой спрос? А если нет, еще лучше. Ее грудной, почти басящий голос всегда сводил его с ума, то и дело заставлял забывать о приличиях.

– Вы обещали мне. Или забыли? – жалобно произнесла в обычном для себя низком регистре Амалия Павловна, будто пощады просила. (Нет, в шутку не приняла. Гортензий едва не припустил вдоль аллеи вскачь.)

– Простите, – как можно скромнее и виноватей ответил он.

Тем временем березы и тропинка кончились. Они наконец‑то подошли к дому, к цели своего пути. Гортензий с недоумением стал озираться. Этак‑то строили без малого века четыре назад. Выходит, владельцы поместья, и прошлые и нынешние, отличались крайним и застарелым консерватизмом. Да ведь «Монада» никогда не переходила из рук в руки, оставаясь всегда местом пребывания одной семьи! Фамильное гнездо – редкость по нынешним временам. От Аграновских к Оберштейнам, а вот от них‑то к кому? Единственный сын – в Вольере, и судя по характеру стойкого однолюба, у Агностика других уже не предвидится. Печально, но фактически верно. Тут поневоле взбеситься можно. Не то чтобы какую отдельную особь, весь Вольер с горя уморишь запросто. Однако скорбь скорбью, а не смог не отметить Гортензий некий занятный казус. Шут царя Гороха, шут он сам и есть, таковым родился, таковым, видно, и помрет. В свое время, конечно.

– Скажите, Амалия Павловна, отчего это у Агностика вместо настенных растительных рельефов таблица Лозинского‑Майерса для определения степеней неадекватности душевнобольных? – не сумел он воздержаться от смешинки и прыснул в кулак. Но тут всякий бы пустобрехом расхохотался. Переводной цветущий плющ, живописно увивавший наружные склоны Агностикова дома, являл его недоуменному взору ехидную картину. Здесь тебе и утка в песчаной заводи, и классический заяц с двумя лишними лапами, и индейская пирога с рострами позади и спереди. Все прочее, в таком же духе, для клинического тестирования состояний психических отклонений. Чистый дурдом, как говорится в обыденном просторечье.

Амалия улыбнулась украдкой, однако он успел заметить. Но остановилась, видно, решившись на объяснение. И правильно. Лучше сейчас, не то, о ужас, вдруг осведомится у самого хозяина!

– Понимаете, это вышло недоразумение. Паламид любит все естественное. Он и лекции в свое время читал, расхаживая взад и вперед в этой самой роще, подражал перипатетикам. Целая школа у него была, пока… Ну, одним словом, пока не выяснилось с Нафанаилом. Стыдился он при учениках, наверное, и оттого всех разогнал. И дом у него, вы видите – будто бы из кельтской легенды, где ночные эльфы спят в полых холмах, хотя это еще бабушка Светланы захотела, давняя мода такая была, но Паламид семейную традицию почитал. Вообще, ни одной новой вещи, он не терпит необжитого. Но пару месяцев назад…

Ох, и была же история. Анекдотическая, иначе не скажешь. Гортензий бы непременно оказался в курсе случившегося, если бы не блажил, шастая добровольцем по всяким сомнительным экспериментам. Теперь уж поговорили и забыли. А тогда смеху вышло на всю округу. Что вышло‑то? А вот что. То ли с нового горя, то ли со старого, но затеял Паламид у себя на вилле преобразование. Замшелые натуральными лишайниками аквамариновые родимые стены неожиданно показались ему несколько непрезентабельными. Естественными как‑то слишком. Как‑то чересчур. Вот если бы все то же самое, но со смыслом. Все же обитель современного философа, почти «ультра», а не дикаря‑друида. Поэтому отправился как‑то Паламид в ближайший населенный пункт Большое Ковно. Заметьте, с недавних пор отданный на поток и разграбление мастерам именно, художественного изображения и слова. Долго выбирал и перебирал, кого бы удостоить неслыханной чести. Всем порядком надоел. Наконец остановил свой выбор на вольной младостудии «Тахютис», что в переводе с греческого древнего языка означает «скорость». Это‑то в основном и прельстило. Долгих переделок он не желал. Но и выразил требование – пусть творят, что хотят, лишь бы выглядело впечатляюще и непременно природно‑естественно. А надо сказать, что лукавые младостудийные ребята не так уж чтобы слишком высоко оценили оказанную им честь. У них и без Паламида хватало. И забав, и поклонников их талантов. Потому отчаянные сорвиголовы отважились на рискованный розыгрыш. В считаные дни нарастили и плющ, и разноцветные мхи, Паламид как глянул, тут же сомлел. Чудно и прелестно – так ребятишкам и сообщил в виде похвалы. Те ничего – откланялись: в любой момент будем рады, если еще чего пожелаете, столь известной персоне внимание без очереди. Оставили хозяина наслаждаться в одиночестве.

До той поры, пока она, Амалия, и один ее знакомый исследователь‑психокинетик не заявились к философу с визитом. Да что говорить! Едва увидали они предъявленное чудо, дар речи потеряли и надолго. Все то время, пока Паламид горделиво распинался про живописную обновленную красоту, они пребывали в столбняке. Потом психокинетик осторожно намекнул. Хозяин ему не поверил, прямо в крик. И немудрено. Пришлось идти в дом, открывать нужную книгу на нужной странице и, что называется, доказывать наглядно. Получился форменный скандал. Младостудийцы, однако, держались молодцами. Выстояли бурю и наотрез отказались снять безобразие с наружной стены. Дескать – чего просили, то и получили. Природная естественность вот она, на месте. А уж о впечатлении на знатоков и говорить не приходится. Ни у кого больше, может, в целом мире ничего подобного нет и будет вряд ли. Паламид чего только с этим плющом не делал! И обдирал его, и вырывал с корнем, и велел смотрителю брызгать кислотой, куда там! Это же окультуренный генетически Тысячелетний Венерианский Переводной, его и плазменным ожогом не возьмешь. Теперь так и будет десять веков держать заданную форму, пока сам не завянет, если, конечно, не разобрать по аквамариновому камешку всю виллу вплоть до основания. Однако теперь лучше при Паламиде ни о студийцах Большого Ковно, ни тем более о «Тахютисе» и намеком не упоминать, и ненароком не обмолвиться. В его доме ныне это слова ругательные.