Алла Дымовская - Вольер

– Боги… а как же Боги? – вырвалось у него неожиданно вслух, и посторонним ему было, что тем самым окончательно напугал склонившихся к нему друзей и без того растерянных.

– Вы что же, болван вы отчаянный?! – В иное время Тим изумился бы, услыхав столь поносные слова, и от кого, от утонченного в манерах Ивара Легардовича, мастера художественного образа. – Вы полоумный и безжалостный человек! Вы нарочно рассредоточились, вздумали воссоздать творения ваши в Коридоре??? Впечатлений захотелось?! Вы чуть не умерли в текущем времени, вы понимаете это? Ах, какой жестокий человек! И к нам и к себе. Должно быть совестно!

Тим кивал в ответ согласно на каждое нелепое обвинение Сомова, бессознательно отдавая отчет в том, что кивки эти спасают его от прочих подозрений. Но делал это по недавней, еще не укоренившейся привычке ко лжи, однако сейчас ему не претило, слишком стало не до того. Он победил, первый раз в жизни победил, и не в «городки‑перевертыши», а в такой взрослой игре, где счет ведут отнюдь не «домовые» и отнюдь не на очки. Он чувствовал, наконец, что стал в чем‑то как самый настоящий радетель, и это чувство теперь убивало его. Он увидел жизнь и смерть в приоткрытой тайне, как они есть, и это знание оказалось воистину чудовищным. Потому что напрочь уничтожило и те жалкие остатки веры, которые еще задержались в его душе. Отныне над Тимом не начальствовал никто. Сделаться равным всем и при этом не иметь заступника над головой – казалось ему все одно, что голому пропадать без защиты среди бушующего прожорливого пламени. Его Боги, его Радетели окончательно развенчаны и мертвы – как некогда смертный отец мальчика Нила, и мертвые эти боги обернулись самой ужасающей и неизвестной пустотой. Он знал теперь, что если захочет, то сможет раздобыть себе запретные молнии и громы, которыми прежние боги поражали преступивших закон. Если захочет, то сможет ими воспользоваться и даже понять, как они действуют наяву. Он знал, что если захочет, то сможет все то же самое, что и окружившие его теперь люди. Но он понятия не имел, кто или что хранит самих этих людей или, напротив, не хранит, но уничтожает их. Он сделал второй шаг на неумолимом пути познания – пожелал найти свое собственное начало и начало мира, как оно есть. И первое, что открылось ему, было – весь этот мир куда больше любого человека, куда больше солнца, планет и небес, куда больше, чем все, что он мог себе вообразить. Что привычные и непререкаемые вещи оказались вовсе не обязательными в своем существовании. Что время и с ним длина, ширина и высота, которые вместе называются пространством, были не всегда и тоже возникли и могут исчезнуть вновь. Куда и откуда? Он не знал, и ему хотелось кричать. В чем смысл его жизни и в чем смысл его смерти? Если нет никакой оборотной стороны земли, и нижнего царства мертвых тоже нет. Если будущее – это уход в пустоту, то какой прок в его настоящем? Он не мог ныне помолиться даже в успокоение, не потому, что опасался выдать собственный грех и тайну происхождения, но потому, что слова казались ему смешными перед всепоглощающей мощью того, чего нет. Того Ничто, в котором он чуть было не сгинул сам. Так и не узнав, что же ОНО такое. Но ЭТО точно не было ЕГО БОГОМ.

Его уже несли, плавно качая на простертых руках, помогали и «сервы» и еще какие‑то люди в длинных снежных балахонах, будто призрачные лунные жители – почти так оно и было, а Тим все думал и не мог перестать, хотя и желал этого. Мысли его были не к месту парадоксальны и будто бы на первый взгляд слабо связаны напрямую с произошедшим в Коридоре, но в то же время волнительно требовали от него внимания. Как все просто и ясно представлялось ему в поселке! Мир создан Радетелями, и создан для счастья. И счастье, вот оно! Всегда ощутимое, всегда осязаемое, всегда под рукой! У него есть плоть, цвет, запах и вкус. Во всем остальном следуй закону и нечего бояться, нечего искать, нечего делать, кроме как бездумно плыть по течению жизни, а потом также бездумно в другую сторону – по течению смерти. Мудрое и наилучшее, неоспоримое устройство. Нарочно они сделали так! Радетели нарочно сделали так. Чтобы хоть некоторая часть человеческая миновала страшного прозрения о пустоте и мертвых богах и осталась невозвратно счастливой. Потому что познание этого вынести нельзя, настолько обладание им мучительно. Тим вплотную подошел в краткие минуты полуобморочного своего путешествия на заботливых дружественных плечах к необозримо древнему наблюдению царственного сионского мудреца: «Кто умножает знание, тот всегда умножает скорбь». И скорбь его была безмерна. В первую очередь от того, что понял внезапно и чего устрашился несколько запоздало – незнание еще хуже. Самое счастливое незнание гораздо хуже любой вселенской печали. Приди некий неведомый доселе бог и предстань ныне перед слабым и стонущим Тимом, и предложи ему выбор: или‑или? Назад в поселок, и не было ничего прежде, все забудется и все пройдет. Иначе – вновь Коридор, и вновь пустота, и мертвые боги в ней, и первозданное одиночество, и неугасимая лампада страдания от неспособности разом объять необъятное. Он выбрал бы без раздумий и выбрал бы второе, даже если душа его, не вместив саму себя, разорвалась бы от горя на части.

Его положили. В какой‑то комнате с огромным, затемненным окном в размах стены. Виндекс, на правах строгого распорядителя, выгнал всех лишних, чтобы не «перекрывали кислород» – шутка, конечно. Но Тим не смотрел на него и даже не благодарил – лихорадочно шарил вдоль своего тела, еще укрытого спасительным плащом, искал и не находил.

– Сума! Да сума же! С книгами! – бормотал он, чуть не плача, и окружающие его люди в белых балахонах – казалось, их несчетное число, а всего‑то было двое, неправильно поняли его.

– С ума?.. С ума сошел?! Вы успокойтесь, это ненадолго, это пройдет! – застенчиво и сострадательно наклонился к Тиму один из них, высокий и горбоносый, с затейливо расчесанной, курчавой угольной бородой.

– Вовсе нет! С чего вы взяли, господин милейший? – чуть ли не с пренебрежительным смешком отстранил чернобородого «польский панич» Виндекс. – Тимофей сумку потерял. С книгами… Это, простите, дорогой дружище, уж с концами, – он сочувственно вытянул губы в трубочку, присел с Тимом рядом на краешек квадратной, словно гигантская плоская тумба, водянисто‑обтекающей постели. Смуглое его лицо приобрело интригующе таинственное выражение, будто бы Лютновский говорил с ним о единственно им обоим ведомом секрете: – Вы, Тимофей, не так уж и безумны, раз предприняли ваш опасный эксперимент в страховочном паллиуме – понятия не имею, где вы откопали столь ветхую вариацию, но она вам в конечном итоге жизнь спасла. А книги, что же? Вы разве не знали? Одеяние ваше слишком примитивного устройства – отсекает при переходе все то, что находится вне его поля, рассматривая как помеху и лишний элемент. Так что книжки ваши летят где‑то в «гиберниевом кольце» в виде чистой лучевой энергии.