Алла Дымовская - Вольер

Сколько бы он еще просидел на «Альгамбре», неизвестно, наверное, выдал бы себя. Если бы на пятый день этого сидения не зашла к нему Вероника. Нарочно или случайно, но однажды вечером по здешним часам попросилась к нему «для задушевной беседы». Это такой разговор, когда каждому дозволено говорить что угодно про себя, а прочие остальные, если согласны, то слушают. И Тим тоже стал слушать. Все равно от книжных строчек у него крапало и рябило в глазах, а спать никак не хотелось – надо было дождаться восхода зеленоокой гостьи‑земли, без этого ему ложиться нельзя.

Вероника, правда, ничего душевного ему не открыла, все больше восхищалась – какой Тим чудный и как жаль, что на Луне ему сочиняется скверно. Она переливала слова, будто из одного прозрачного сосуда в другой, они текли и текли, но не убаюкивали, напротив. Приводили Тима в некоторое телесное смятение. Он ощущал одновременно острое возбуждение и нескромную обнаженность всех внешних чувств, в особенности зрения и обоняния, и направлено его внимание было на единственный достойный в комнате предмет – на тоненькую Веронику в волнах розовато‑сиреневого пламени, которое вот‑вот улетит и оставит ее – какой? Об этом Тиму становилось жарко думать. Руки ее чертили неопределенные фигуры, разрезали воздух на колеблющиеся струйки, будто крылышки непоседливой стрекозы в летнем мареве, и он вспоминал, какой сокровенной теплотой полны эти руки, и как, наверное, хорошо просто прикоснуться к ним. А еще лучше к пепельным волосам, распустить их из сетки переплетенных, синеватых бусин. Нет, руки все же лучше. Тим предался мечтаниям и голосу, взмахам и переливам. Когда нечто отдаленно похожее испытывал он с Аникой, то там было иное. Там трепетало его сердце, а здесь – его тело… Вдруг волна, неведомая и горячая, будто бы поднялась внутри него. Тима подхватило, безудержно завертело и понесло, и вот спустя уже совсем неделимый от краткости миг он рухнул на подгибавшиеся колени, поймал в вышине порхающие пальчики и прижал их к своей растаявшей как по волшебству груди.

…когда бы ваши бережные руки

Смогли объять смятенный, бренный мир,

Он не распался бы от холода и страха.

Пустой души обманчивые звуки

Развеяв мановеньем средь светил,

Явили вы ту часть земного праха

Из коей я навеки создан был…

Он не знал происхождения доброй половины слов, он подражал недавно слышанному и черпал в этом подражании, но все равно это были только его слова и более уже ничьи. Впервые, не ведая о том, Тим произносил любовные, лирические строки: они били навылет и наповал, плачущая им в такт Вероника шептала одно и то же по бесконечному кругу, будто бы и она зависла в «гиберниевом кольце», которое покинуть ей никак не удавалось:

– Это вы мне? Это для меня? – и плакала снова и снова все то время, пока он читал.

А когда, выдохшись, он закончил и освободился окончательно, то робко попросил, все еще сжимая ее плененные пальцы:

– Милая Вероника, мне надо выбраться отсюда, – она так скоропалительно произнесла бесчисленные «да, да, да…», что у Тима хватило решимости и на остальное: – Ведь вы мне поможете? Поможете? Я должен узнать, непременно должен.

– Конечно. Я вам помогу. Кому же, как не вам. Я помню, вы любить другую. Но ваше творенье обо мне… время, я знаю, бывает разным. И верю, когда‑то настается мое, – Вероника сморщила носик, такой маленький, что казалось – ему приходится отвоевывать свое место на прелестном, излишне утонченном лице. Потом глубоко вздохнула, будто проглотила нечто неприятно горькое. – Чем я смогу сделаться для вас?

Тим шагнул в пропасть:

– Мне нужно узнать все о Вольере, – ничего не произошло. Ни вскриков, ни громов, ни убийственных молний. – Мне нужно узнать все. С самого начала.

– Ах, как это хорошо. Вы обратились по разрезу. Нет, ах! По адресу! – она, кажется, обрадовалась, к величайшему изумлению Тима. – Мы все ехать прямо отсюда в мой дом. Он есть возле города Рима.

– А нам надо туда? – на всякий случай уточнил Тим.

– Да, в естественности. Если вы хотите с самого начала, – уверила его Вероника.

Он хотел. Он готов был бежать сейчас же. Невзирая ни на какие Коридоры. И он без обиняков сказал ей об этом.

Тим никак не мог заснуть. Не получалось. Он уж заметил любопытную закономерность: если в его ощущениях присутствовал некоторый избыток пережитого, ночное спокойствие всегда сменялось непоседливой бессонницей. Впрочем, отнюдь не мучительной – на выручку теперь приходила психокинетика, и Тим как бы заново перебирал в себе случившееся накануне, что сильно помогало придать вещам их верное значение.

Дом Вероники и ее родителей – Аврелии Антонелли и Шандора Вареску – напоминал изнутри веселый и бестолковый муравейник. Уйма народа, так ему показалось поначалу, то ли родичей, то ли просто приятелей, на самом деле в приют «Буковина» забредали все кому не лень, из многочисленного множества знакомцев гостеприимного семейства. И занятия у каждого имелись неслыханные, до конца не проясненные. Вулканографы, которые высчитывают о сотрясениях земли. (Где это видано, чтоб земля тряслась? Но раз говорят, им видней.) Ноологии – эти и вовсе невесть чем пробавляются – о мыслящей оболочке планеты, но ничего, Тим еще разузнает и как следует, разберется, дайте срок. Адаптационные историки – целая компания патлатых и смешливых скитальцев, раскрашенных в дикие цвета и в шерстяных шкурах, ну чисто звери, его самого однажды приняли за их собрата, за «деревнего грека». Конструкторы прототипов – им палец в рот не клади, без оного останешься, занятие у них – модели будущего? Тим пока и расспрашивать опасался.

При этом собственно хозяева замечательной «Буковины» блистательно отсутствовали. И это ни в малейшей малости никого из гостей не смущало. Тим тоже попривык к удивительному среди радетелей. Но все же где это видано – хозяин за порог, а гость к нему прыг‑скок! Однако сомнений своих решил он не выражать, для Вероники такое положение дел в ее родном доме казалось в порядке обстоятельств обыденных.

С непроницаемо смурного, беззвездного неба тем временем закапал дождь. Тим, задравши вверх голову, с убаюкивающим умиротворением наблюдал, как по открытому пространству растекаются волнообразно капли без шума и без дробного падения. Вот еще здешняя прихоть – жить в приюте без всякой крыши. И зимой и летом. Правда, Вероника утверждала, будто в этой полосе снежных вьюг и метелей отродясь не бывало. Все равно как‑то неудобственно: вроде и знаешь наперед – установка СТП (оно же стационарное трегерное поле – лихо какое?) и пушинку не пропустит, да куда там, хоть камни с неба падай! Однако неуютно это, когда сверху твой дом настежь открыт. С непривычки, конечно.