Андреас Эшбах - Триллион евро

Удар был такой сложный, что профессору Лакассену, который опирался на данные осмотра и вскрытия во время судебного разбирательства, не удалось во время эксперимента повторить его… Необычный удар кинжала, но, на мой взгляд, вполне осуществимый, если человек образован и разбирается в особенностях человеческого тела. Я хотел бы подтвердить это и назвать имена: комиссар Леба, который сворачивал у Марата газеты и физическую силу которого нельзя отрицать; я сам, ибо каждый художник, получивший образование в академии, к коим, безусловно, относится и Жан-Жак Хауэр, должен был изучать и анатомию. Ах, Шарлотта, ещё было время поправить дело и мне занять твоё место. Если бы я мог… Но ты играешь свою роль, а я творю свой шедевр, когда по коридору приближаются шаги.

Если бы мне можно было приподнять для тебя хотя бы уголок покрова, скрывающего мою тайну! Я слышал, как ты сетовала, что так высоко ценимый тобой Густав Дульче не ответил на любовное письмо, в котором ты просила его обеспечить тебе защиту против коварства обвинителя Фукье-Тевиля. Но для меня невозможно раздвоиться, тем более в одной и той же комнате. К сожалению, я не мог сказать тебе об этом… Ты поблагодарила меня, когда рассматривала портрет, который я написал с тебя, и мне стало стыдно… Ты благодарила меня, а у меня в глазах стояли слёзы, когда я покидал темницу. Я оставил сомнительной ценности портрет, и я оставил тебя одну перед тем, как тебя повели на казнь, о которой я не хотел бы говорить: достаточно той посредственной гравюры, о которой я упомянул в начале этих беспокойных строк, этой идущей теперь к концу запоздалой исповеди.

Полноты ради я должен сообщить ещё об одном деликатном слушании, которое состоялось после твоей смерти. Твой труп был доставлен в больницу Милосердия и там исследован в присутствии двух депутатов Национального конвента. Одним из них был я, ибо моё призвание художника никак не отчуждало меня от гражданских обязанностей… И так я видел тебя совершенно нагой, тебя, за которой я ухаживал, когда ты была ещё кокетливой и жеманной. Тебя, к которой я приближался всегда лишь в теле другого человека… Я склонил к тебе своё настоящее лицо, когда врачи удостоверялись в твоей девственности. Это значило, что ты, Шарлотта, никогда не имела любовника, а значит, и сообщника. Что ты, совершая преступление, действовала не из любви к Дульче или Барабаруксу…

Я покинул помещение ещё до того, как вскрытие закончилось.

Я знал, что ты была девственна. Я знал также всё о твоей роли сообщницы, роли, которую я заставил тебя играть и о которой ты не подозревала. Милая Шарлотта, ты — инструмент того сумасшедшего плана, который я осуществляю. Дома я запираюсь в своём кабинете и делаю эскизы к моей лучшей картине: «Смерть Марата». Так нужно было, чтобы ты стала ангелом мира, чтобы ты была уверена, что убила Марата. Так нужно было для того, чтобы я остался жить на свободе с моими воспоминаниями. Свободным, чтобы воссоздать ту сцену, которую я сам срежиссировал так, что никто не узнал об этом. Я видел Марата перед ударом, я заколол его, и я наблюдал, как он умирает. При этом я в точности запомнил ту желанную жизненность, которая придаёт произведению искусства силу реальности.

Естественно, я был лишь актёром и демиургом в крошечной исторической прогулке, которая ни в малейшей степени не изменила ход истории Франции и Европы. Честно говоря, даже Шарлотте не удалось остановить подъём насилия в стране, которую сегодня называют одной из колыбелей демократии: после смерти Марата во Франции правил террор. Что же касается меня, то я позволил себе привилегию придать живописи новое, революционное направление. Любой серьёзный справочник подскажет, что «Смертью Марата» я вызвал к жизни новую эру исторического портрета. Конечно, некоторой переклички с античностью не избежать: кинжал Брута занесён над нашей эпохой. Я смотрю на своё произведение, я разглядываю свои сухие пальцы: они без дрожи держат тонкую, длинную кисть, которой я подписываю это произведение своим именем: Жак-Луи Давид. Пальцы убийцы не дрогнут, когда наносят удар во имя столь благородного дела, как преданность искусству.

А сейчас, после такой экскурсии в прошлое, обратимся ко времени, которое больше всего связано у нас с жанром научной фантастики: к будущему. И это будущее, которое Чезар Мальорк видит в своём рассказе уже наступившим, весьма убедительно.

Писательская жилка Чезара Мальорка, как можно с достаточным основанием предполагать, обусловлена его происхождением. Он сын в своё время знаменитого жанрового писателя Хосе Мальорка, самым известным творением которого была серия «El Coyote», в 40-е годы пользовавшаяся успехом и в Германии. Родился он в 1953 году в Барселоне, но через год семья переселилась в Мадрид, где он живёт и по сей день. Чезар Мальорк изучал журналистику, но потом стал работать в рекламе, писал рекламные тексты, придумывал слоганы и снимал телевизионные ролики. Лишь в 90-е годы он стал писать, причём сразу с огромным успехом: начиная с 1991-го не проходило и года, чтобы он не получил хоть какую-нибудь премию за рассказ или роман, в 1997 году ему досталось их целых четыре. Какую ни возьми — у Чезара Мальорка есть они все, а премия «Edebé» вручалась ему даже трижды.

Его первый роман «La vara de Hierro» вышел в 1993 году, второй — «El circulo de Jericy» — в 1995-м, а затем всё так и идёт с периодичностью приблизительно в один год: на сегодня — двенадцать романов, и уже объявлено о скором выходе тринадцатого. Кроме того, он пишет статьи и рецензии о научной фантастике и фэнтези для журнала «Gigamesh».

Когда Чезар Мальорк и его семья путешествуют по Испании, то часто получают комплименты за то, что так хорошо говорят по-испански, поскольку их принимают за немцев.

Наверное, это и объясняет, почему следующий рассказ таков, каков он есть…

Ганс Мюллер не был в игровом павильоне жилой колонии Коста-Дорада, когда Клаус-Юрген Штеле умирал, и его по-прежнему там не было, когда врачи оживили Клауса-Юргена. Поэтому получилось так, что Ганс последним из жителей увидел нового врача. Всё утро он провёл в мнемостимуляционном зале, чтобы прогуляться за руку с отцом по Английскому саду Мюнхена тёплым июньским вечером начала XXI века. Его отец — Альберт Мюллер, умерший 93 года назад, — называл ему все растения вдоль дорожки, он знал точные названия каждого цветка, каждой птички и каждого насекомого. Ганс, которому было всего шесть лет, слушал как зачарованный странные латинские слова, звучавшие в его ушах словно череда магических заклинаний — Quercus Robur, Hederá Helix, Luscinia Megarhynchos… Чуть позже его отец пил светлое пиво в ресторане парка, а он остался на берегу реки, чтобы бросать уткам и лебедям крошки хлеба. То был момент, лишённый глубокого значения или особых примет, но Ганс всё равно вспоминал его — заново проживал — как одно из счастливейших мгновений своего 113-летнего существования.