И. Волознев - Журнал «Приключения, Фантастика» 1 95

— Кто вспугнул?

— Ну, просто сено люди косили, окликнули их с берега, и они в протоку уплыли…

— А дальше?

— А дальше главарь всех, с кем золото перепрятывал, поубивал. А потом и его шлепнули самого. Наши его взяли, а он попытался бежать, ну, его и шлепнули.

Юный рыбак умолк.

— Тебя как зовут? — спросил Зимин.

— Виталик…

— А меня — Серегой, — назвался приятель, хотя Зимин и не спрашивал у него имя.

После этого Зимину неудобно было продолжать разговор, не сказав своего имени-отчества:

— Андрей Андреевич… Откуда же тогда известно, Виталик, где золото прятали? Клад-то до сих нор не найден.

— От деда. — Рыжий глянул на щуку, как она вяло трепыхнулась, добавил: — Вообще-то он мне прадед, но я его дедом зову.

— А дед твой — кто?

— Железнодорожник. Его в Пихтовом все знают. Еще на «овечках» машинистом ездил, потом на «фэдэшках» перед самой пенсией. Сейчас старый совсем.

— А дед откуда знает?

— А ему, то есть, тогда еще не ему, а отцу его, про золотой клад рассказывал человек, который сам этот клад перепрятывал и закапывал.

— Вот как даже.

— Да. Дедов отец мост охранял. Солдат, весь израненный, к нему приполз, все рассказал. Отсюда и известно.

— С дедом твоим можно увидеться, Виталик? — спросил Зимин.

— Чего ж нельзя. Можно.

— Тогда скажи имя его, как найти.

— На Втором кабинете, у старого аэродрома живем. Спросите Ивана Афанасьевича Веревкина.

— Может, вместе поедем? — предложил Зимин.

— А вы на машине?

— На мотоцикле. С коляской.

Мальчишки переглянулись: принять, что ли, предложение?

— Поедемте, — решительно сказал рыжий, правнук машиниста паровоза.

Скоро все трое выбирались уже из теснины пересыхающего озера наверх, туда, где Зимин оставил мотоцикл.

Веревкин был ненамного моложе знаменитого ветерана Гражданской, чоновских и продразверстовских отрядов, и тоже, как и Мусатов, сохранился куда с добром. Был бодр, энергичен, подвижен, свеж лицом.

Он какой-то особенной, детской радостью обрадовался Зимину, тому, что интересуются золотым кладом. Не спросив даже, зачем ему все это, кто он и откуда, ухватил Зимина за рукав куртки, повел в избу.

— Вот я сколько говорил, писал про клад этот — никому дела нет. Прежние поковырялись чуть, не нашли ничего и бросили. Не то место им. Будто клад по первому стуку лопаты открыться должен. Молодые вообще считают, из ума старик выжил. А? — поглядел на Зимина.

— Ну что вы, Иван Афанасьевич, — очень серьезно, с укоризной в голосе, дескать, зачем же так, сказал Зимин.

— Вот, — старик встал на табурет, достал со шкафа скрученную в рулон плотную бумагу, — лоцманская карта с туэрного парохода «Труженик» Знаешь что такое «туэрный»?

— Грузовой? — попытался угадать Зимин.

— Буксирный. По Чае перед первой германской суда ходили. И «Труженик» по ней плавал. Карта по отрезкам реки в книжечку сшита была. Я, чтоб Чая сплошняком гляделась, расшил листы, склеил.

Старый машинист раскатал бумажный рулон по столу, положил на края карты книжки.

Чая на карте предстала взгляду Зимина голубой, плавно извивающейся линией в палец толщиной. Глаза в секунду выловили на карте знакомые названия «Сопочная Карга», «Светловодовка», «Усть-Тойловка», «Заимка Пустотная»…

Лоцманская карта была отпечатана в губернской типографии в конце прошлого века. Ничего, кроме того, что могло пригодиться команде «Труженика» в плавании по Чае, на карту не было нанесено. Впадающие в Чаю мелкие речки, два острова — Ущерб и Смородина, — протоки (рукав, где находилось становище Сопочная Карга, тоже был обозначен как судоходный), береговые села-пристани, опасности в фарватере, — вот и все, что было оттиснуто в типографии двумя красками: голубой и черной. Остальное — никак не характеризующее судоходство на Чае, — находящиеся далеко от берега домики, остяцкие юрты, балаганы охотников, болота, косогоры, лесочки, тропки с поясняющими названиями что есть что, вроде «Спиридоновские болота», «Ураганная гарь», «Сожженный лесок» и даже «Временная летняя дача действительного статского советника Меженинова», «Могила иеромонаха Романа», — все аккуратно от руки, одной рукой, нанесено на карту в более позднее время.

От становища Сопочная Карга напрямую к берегу Чаи через обозначенные косогоры тянулась тропа. В конце этой троны, у береговой линии — два вытянутых ромбика. Около Усть-Тойловки, Светловодовки и у заимки Пустотной виднелись обведенные кружочками крестики. После рассказа правнука старого машиниста паровоза для Зимина не представляло труда понять, что за пометки на карте. От Карги возили на лошадях к берегу, укладывали в лодки золото. Крестики, обведенные кружочками, — места, куда его доставили, где закопали.

— Вот тут, тут и тут клад частями зарыт, — бойко ткнул указательным пальцем в крестики правнук машиниста Веревкина.

— Виталий говорил мне про клад, — сказал Зимин. — Про то, что ваш отец охранял мост на железной дороге, и к нему в домик пришел раненый солдат. Было?

— Было.

— Расскажите.

— А что рассказывать-то. От Витальки поди уж все известно.

— Он говорил, — посмотрел на мальчика Зимин, — Что ящики, где золото, от Карги перевезли на берег Чаи, дальше поплыли на лодках и в трех местах закопали клад.

— Ну, так и есть. Что еще?

— Солдат тот, если действительно своими руками закапывал ящики, должен был помнить точное место.

— Он и помнил, а как же. Где, на какую глубину закапывали, сколько куда шагов нужно сделать, чтоб встать на месте клада. Все отцу рассказал.

— И все это зная, по горячим следам не сумели найти? — с сомнением спросил Зимин.

— По каким таким горячим, — махнул рукой старый железнодорожник. — В пятидесятых годах, в конце, только лишь и принялись искать.

— Что так поздно?

— А вот так. Времена-то какие были. Отец собрался было в чека докладывать, мать отговорила: не лезь. Не найдут вдруг, скажут, прикарманил. Найдут — еще хуже. Не поверят, что нет еще одного, утаенного местечка, что себе совсем ничего не оставил на черный день.

— А сам ваш отец не пытался хотя бы убедиться, что действительно владеет большой тайной, что клады есть?

— Ну как же это нет. Ему это всю жизнь было как заноза невытащенная. Ездил сколько раз на те места.

— Копал?

— Представь себе, ни единожды не ковырнул даже лопатой. В первый раз на Усть-Тойловку приехал, там прежде остяцкое селение было. Остяки допреждь на все лето в тайги дальние кочевали, аж на Улу-Юл, а тут им велели оставаться. Приучали к оседлой жизни, значит… В Светловодовку приплыл в другой раз, брошенная еще до революции деревня, — там, рядом, на соседнем берегу спецпоселенцы, комендатура… И в Пустотной. Годами на заимке, после гибели хозяина, никто не объявлялся — и нате вам, артель старательская обосновалась. А ему на Чаю путь не ближний впоследствии стал, его работать в Боготол перевели… В «оттепель», при Хрущеве, значит, отец заявление сделал в органы. Ну, покопали, покопали, не нашли ничего и сказали отцу, что он лишку о кладах читал, вредно. Так ему и сказали.