Журнал «Если» - «Если», 1998 № 09

На его лице впервые проступило раздражение:

— Какая чепуха! Ты меня разочаровываешь…

…Когда все мячи в зале вдруг замолчали — у нее перехватило дыхание. Единственный мяч в мире, ее мяч, на долю секунды задержался, прежде чем упасть в ладонь — и она увидела его бок в странном, невесть откуда идущем свете. Смутные очертания континентов… Светящаяся пленка атмосферы… Голубая дымка, призрак, мираж…

Она засмеялась от счастья и что-то закричала — а в следующую секунду оказалось, что девчонки вокруг галдят и весело толкаются, что их мячики летят вяло и беспорядочно, что из распахнутой двери павильона веет вечерним сквозняком, а господина попечителя нигде не видно…

— Что, уже все?! — вскрикнула она.

Игра окончилась, оставив после себя пустоту и усталость.

— Даниэлла, что я сказала, что?!

Толстушка повертела пальцем у виска. Элиза с усилием взяла себя в руки:

— Я играла. Что я сказала… в самом конце?!

— Ерунду какую-то, — хихикнула Даниэлла, — словно из газеты Прочитала. «О налогах»… «Об ответности» или «Об ответственности». Я не поняла, потому что господин попечитель иногда любит такие слова заворачивать…

Элиза не помнила, как добрела до постели. Легла лицом к стене и не вставала целые сутки.

Наступила осень. Элиза училась, как прилежная восковая кукла. Ей ставили «хорошо» по всем предметам. Ее мяч лежал под кустом. Несколько крупных облетевших листьев прикрыли его от посторонних глаз; Элиза знала, что никогда больше не возьмет его в руки.

…Рокот вертолета раздался, когда девочки сидели на уроке. Все, кроме Элизы, вскочили с мест и прилипли к окнам — хотя из-за стены кипарисов ничего не было видно. Учительница выждала минутку, прежде чем призвать пансионерок к порядку, но ученицы ерзали, дожидаясь конца занятий.

— Ты что, больная?! — Даниэлла была вне себя. — Это же Игра!

Элиза лежала на кровати, закинув ноги на спинку:

— А что, есть такой закон, обязывающий меня играть? Передай господину попечителю, что у меня болит живот. Нет, лучше скажи, что я должна делать уроки… Нет, ничего не говори, я скажу сама.

После того как испуганная Даниэлла ушла, Элиза укрылась пледом и заплакала. В рваном полусне ей виделся мячик — неясные линии, голубая пелена… Голос из репродуктора объявлял посадку на рейс одиннадцать ноль пять, Элиза чуть сжимала пальцы — пелена атмосферы исчезала, очертания материков стирались, металлический вежливый голос запинался — и номер рейса оборачивался перечнем бессмысленных цифр.

Потом вернулся давно забытый сон. Ей снилось, что она ткет ковер. Она видела бесконечное множество нитей, тянущихся откуда-то сверху, со станка. Нити переплетались, стягивались в узелки, она расплетала их и связывала снова, натруженные пальцы болели…

«Я тку свою судьбу». Нити путались. Элиза распускала и стягивала узелки, и плакала, потому что узор не складывался…

Слезы высохли на ресницах. В соседней кровати мирно сопела Даниэлла. Глухая ночь. Элиза села на постели — она так и спала, не раздеваясь. Рывком поднялась, открыла дверь в лоджию. Под темной стелой кипариса неподвижно стоял мужчина в светлой рубашке и светлых брюках.

— Ты напрасно злишься на меня, Элиза…

— Я не злюсь… Я вас ненавижу. Вы хозяин марионеток. Мы Играем для вас. А для себя не имеем права. Мы переиначиваем мир для вас, а для себя не смеем исправить ничего…

В особняке было тихо. И в парке было тихо. Элиза вцепилась в решетку, отделявшую лоджию от парка. Медленно сползла по ней на холодный пол.

— Пусть они просто опоздают на самолет. Пусть опоздают…

Пусть…

— Это невозможно. Здесь Трон, и ты не меняешься. Если исполнить твое желание, ты исчезнешь отсюда, не будет причин оказаться здесь… может возникнуть самопроизвольное изменение, чтобы не рухнуло равновесие… И твои родители все равно погибнут, чтобы ты появилась здесь. Иначе… Я даже боюсь представить себе, в какой ступор впадает мироздание…

— Отвезите меня на материк!

— Это невозможно! Мир меняется, и теперь там, на материке, ты была бы на два месяца старше, тебя звали бы Ксенией и твои волосы… Впрочем, в любом случае это была бы не ты.

В комнате, за прикрытой дверью, шумно дышала спящая Даниэлла.

— Мы в тюрьме? Никто из девочек никогда не покидает остров?!

— Глупости. Все вырастают и уезжают. Но никто из вас не в силах переиграть свою судьбу. Даже если бы я это разрешил.

Выпал снег и тут же растаял. Элиза знала, что на Троне снега — большая редкость. Пансионерки не то чтобы сторонились ее — не замечали. Она стала непонятным существом, ибо кто же сам откажется от Игры, умея так играть?!

Господин попечитель по-прежнему приезжал раз в месяц. Девчонки визжали и прихорашивались; в день Игры Элиза всякий раз ложилась спать пораньше — и всякий раз не смыкала глаз почти до рассвета.

А однажды не выдержала и пошла в глубину парка, к павильону. Взобралась по спиральной лестнице и заглянула в окно: внизу горели светильники и плели свою паутину летящие мячи, и ни один не касался другого.

— Я! Знаю! Пять! Интересных! Чисел!..

Мячи смолкли. Красавица Диана из старшей группы вскинула руку — ее мяч на секунду замедлил падение. Элиза не знала, видит ли Диана в этот момент светящийся голубой шарик. Играющая девочка назвала какое-то число. Где-то треснула ткань мироздания, и тут же выступила сукровица, спеша затянуть трещину, восстановить целостность…

Господин попечитель, который казался в толпе резвящихся детишек не то таким же игроком, не то благодушным Крысоловом, поднял голову и безошибочно поймал Элизин взгляд.

Внизу, под обрывом, негромко шумело море. Темная тень акации нависала над чашей старого фонтана.

— Элиза, хочешь, поедем со мной? Хочешь, я удочерю тебя? Ты увидишь мир. Ты будешь жить, где захочешь, и учиться, чему пожелаешь.

— Я боюсь вас.

— Неправда. Ты уже давно никого не боишься.

— Почему вы относитесь ко мне не так, как к другим?

— Сейчас я не смогу объяснить. Потом, через много лет, ты сама поймешь. Ты тревожишь меня. Беспокоишь. Слишком многое… меня мучит, Элиза.

Было холодно. Круглая лужица на дне фонтана подернулась тонкой ледяной корочкой.

Она стояла перед зеркалом, глядя в собственное незнакомое лицо. Она была старше себя. Взрослее тех девчонок, которым уже шестнадцать. Говорят, так бывает… И она рано постареет. Если бы не рейс одиннадцать ноль пять — она не была бы такой старой! Она отвернулась от зеркала. Отбросила его от себя; в глубине комнаты ждала процессия из нарядных женщин и торжественных мужчин. И она пошла по коридору из радостных людей, а рука ее лежала на сгибе локтя идущего рядом мужчины. Она не видела спутника, но ощущала ритм его шагов. Впереди ждала низенькая, увитая цветами тумбочка, из памяти всплыло слово — «алтарь»… Разве алтарь такой?.. Нарядные люди, полумрак, переполненные скамьи… Плотная, пышная людская цепь — и внезапная пустота, два свободных места, как будто из цепи вырвали звено…