Клиффорд Саймак - Последний джентльмен (пер. О.Нартовой и И.Петрушкина)

Вестибюль "Ситюэйшн" по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст. Харрингтон направился к двери, на которой было написано "ХАРВИ".

Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась, и он вошел и закрыл ее за собой. Он оказался на узком мостике, бегущем по кругу вдоль стен. Вдоль мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто могло быть только Харви.

— ЗДРАВСТВУЙ, СЫН! — сказало оно, но эти слова прозвучали только в его мозгу. — ЗДРАВСТВУЙ, СЫН! Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА!

Харрингтон шагнул вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к ним молот, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской любви, исходящие от этого предмета там в глубине.

В горле у него застыл комок. На глазах появились слезы, он забыл пустые улицы снаружи и все одинокие годы. Любовь поднималась в нем — любовь и понимание, и слабое удивление, как мог он ожидать чего-либо другого?

— ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК! Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.

Харрингтон перегнулся через перила, стремясь к отцу, находившемуся внизу, но узел на пиджаке зацепился за перила и туго стянул его живот. Почти автоматически он сказал: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ… И он с жаром и сознательно принялся повторять как гимн: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН… Я ЗАВЯЗАЛ ЭТО УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ… Теперь он кричал, пот ручьями тек по его лицу, он пытался, как пьяный, оторваться от перил, но по-прежнему ощущал присутствие отца, не настаивающего и не требующего, но огорченного и удивленного сыновьей неблагодарностью.

Рука Харрингтона соскочила с перил и нащупала рукоятку молота. Подняв его, он приготовился метнуть молот.

В тот же момент позади хлопнула дверь. Он обернулся. В дверях стоял Седрик Мэдисон. Лицо его было абсолютно спокойно.

— Пусть он заткнется! — крикнул Харрингтон. — И пусть он выпустит меня, иначе я вас ударю! — И сам же удивился своей решимости убить другого человека.

— Хорошо, — сказал Мэдисон, и тут же отцовская любовь исчезла. Снова его окружил мир, холодный, жестокий, пустой. И лишь два человека смотрели в глаза друг другу.

— Мне жаль, что это случилось, Харрингтон. Вы первый…

— Вы дали мне возможность, — сказал Харрингтон. — Вы освободили меня. Что я, по-вашему, должен был делать? Только гадать, что со мной происходит?

— Мы вернем вас в прежнее состояние. Ваша жизнь была так приятна. Вы сможете продолжать ее.

— Не сомневаюсь, вы хотите вернуть — вы, и Уайт, и все остальные.

Мэдисон терпеливо вздохнул:

— Уайт тут ни при чем, — сказал он. — Бедный глупец думает, что Харви… — Он остановился и захихикал. — Поверьте мне, Харрингтон, это превосходное устройство… Оно гораздо лучше, чем Дельфийский оракул. — Журналист был уверен в себе. Так уверен, что Харрингтон внутренне задрожал, он почувствовал себя в ловушке, из которой никогда не сможет выбраться.

Они поймали его, подумал он, взяли его в клещи. Мэдисон спереди, а Харви сзади. В любую минуту Харви снова обрушит на него удар, и несмотря на все, несмотря на молот, который он сжимал, несмотря на связанные полы пиджака и глупую строчку, он сомневался, что сможет выдержать.

— Странно, что вы удивлены, — спокойно продолжал Мэдисон. — Ведь Харви действительно много лет был вашим отцом, даже больше, чем отцом. Днем и ночью вы были ближе к нему, чем к любому другому существу. Он следил за вами и руководил каждым вашим шагом, и взаимоотношения между вами были гораздо реальнее, чем вы можете предположить.

— Но почему? — спросил Харрингтон, отчаянно ища выхода, ища защиты, более существенной, чем связанные полы.

— Не знаю, как сказать вам, чтобы вы поверили, — искренне заявил Мэдисон, — но отцовские чувства вовсе не были обманом… И сейчас вы ближе к Харви и даже ближе ко мне, чем к любому другому существу. Никто не может сотрудничать так долго, как Харви с вами, и не выработрать при этом глубокой привязанности. Да и я желаю вам только добра Хотите, мы докажем это?

Харрингтон сохранял молчание, но его трясло. Он знал, что не должен дрожать, но дрожал — то, что говорил Мэдисон, имело глубокий смысл.

— Мир холоден и безжалостен, — продолжал Мэдисон. — Он равнодушен к людям. Теперь, когда вы поняли это, мир отвергает вас. У вас нет причин оставаться в нем. Мы можем вернуть вас в мир, который вы знаете. Мы дадим вам безопасность и комфорт. Там вы будете счастливы. Вы ничего не выиграете, оставаясь здесь. Вы не предадите человеческую расу, вернувшись в мир, который любите. Вы теперь не можете влиять на свою расу. Ваша работа сделана…

— Нет! — воскликнул Харрингтон.

Мэдисон покачал головой.

— У вас очень странная раса, Харрингтон!

— Моя раса! — закричал Харрингтон, — Вы говорите, как будто…

— У вас есть сила, — продолжал Мэдисон, — но вас нужно подталкивать, чтобы вы ощутили ее. Вас нужно ободрять, за вами нужно ухаживать, вам нужно дать проблемы и поставить перед опасностью. Вы очень похожи на детей. Мой долг, Харрингтон, моя клятва, моя главная обязанность — пробудить в вас силу. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить свой долг.

Вот она, правда, кричащая о себе в запоздалом узнавании! Она всегда была таковой, сказал себе Харрингтон, и он давно должен был увидеть это.

Он взмахнул молотом в одном рефлекторном движении, с ужасом и отвращением, и услышал крик, как-будто кричал кто-то другой, а не он сам:

— Черт побери! Да вы же не человек!

И в то время, как молот описывал дугу, Мэдисон отшатнулся, лицо и руки его менялись, тело тоже — хотя изменение — не самое подходящее слово. Как будто тело, лицо и руки того, кто был Мэдисоном, с облегчением возвращались к своей обычной форме, после того как их держали в заключении в человеческом теле. Человеческая одежда разорвалась и висела клочьями. Он был больше или казался больше, как будто был вынужден сжиматься, чтобы соответствовать человеческим стандартам, но он был гуманоид, и лицо его существенно не изменилось, оставаясь по-прежнему человекообразным, хотя приобрело слабый зеленоватый оттенок.

Молот звякнул о стальную поверхность мостика, и Существо, бывшее Мэдисоном, двинулось вперед с чуждой человеку уверенностью. А со стороны Харви донеслась волна гнева и раздражения — отцовского гнева против непослушного ребенка, который заслужил наказание. И наказанием этим была смерть, потому что никакой непослушный ребенок не должен мешать выполнению важнейшего долга. И когда эта бушующая ярость ворвалась в его мозг, Харрингтон ощутил единство машины и чужака, как будто они двигались и действовали как нечто единое. Послышались фыркающие кашляющие гневные звуки, и Харрингтон обнаружил, что, согнувшись, напрягая мышцы, движется к чужаку, явившемуся из тьмы, окружающей его пещеру. Он двигался почти на четвереньках, и, преодолевая страх, чувствовал огромную силу в своем грубом зверином теле. На мгновение он был ошеломлен, осознав, что фырканье и кашель исходят он него самого, но это мгновение прошло: теперь он точно знал, кто он и чего хочет. Все другие мысли и воспоминания были поглощены звериным желанием убивать. Он схватил чужака, рвал его плоть, ломал кости и в этой жестокой схватке едва замечал удары когтей противника.