Журнал «Если» - «Если», 1999 № 08

— Запомни это. Больше ни с одной женщиной такое не повторится.

Стоявший на прежнем месте Чарлз подхватил почти пустую бутылку и издал понимающий, оскорбительный смешок:

— Я обещал вам выпивку. Пожалуй, сейчас самое время.

— Да, пожалуй.

Я направился к нему, а он взял стакан Анжелы и стал его наполнять.

— Стаканов у нас не хватает. Но в сложившихся обстоятельствах вы вряд ли будете возражать.

И тут я ему врезал прямо по физиономии. Он этого не ожидал, и когда увидел кулак, то уклониться не успел. Удар пришелся прямо по зубам, и он рухнул, как подрубленный, выронив бутылку и стакан. Те покатились по ковру, разливая виски.

После удара мне сразу полегчало: я хотел ему вмазать с самого начала, когда впервые встретился с ним утром. Поразительно, как недавно на самом деле это было.

Чарлз не пытался встать — то ли не сумел, то ли отключился. С равным успехом он мог отдать концы.

Развернувшись на месте, я пошел к двери, открыл ее и оглянулся. Анжела стояла там, где я ее оставил, и, встретив мой взгляд, даже не шелохнулась. Я попытался сообразить, что можно сказать на прощанье, но в голову не пришло ничего путного. Ладно, сойдет и так.

Моя машина стояла на дорожке, солнце клонилось к горизонту. Я глубоко вздохнул — вероятно, бессознательно стремясь смыть липкий запах тумана пустоты, хотя, признаться честно, никакого запаха там не было.

Сев в машину и взявшись за руль, я вдруг заметил, что костяшки правой руки кровоточат, промокнул кровь о рубашку и разглядел явственные следы зубов.

Вернувшись в хижину, я поставил машину, поднялся на крыльцо и уселся в кресло — просто так, без всякого дела. Пролетела, направляясь на юг, «Стремительная Гусыня». В кустах за домом суетились малиновки. Воробей чириканьем провожал зарю.

Когда совсем стемнело и показались светлячки, я вошел в дом и приготовил ужин, но после еды вернулся на крыльцо. Голова понемногу начинала работать, хотя мысли еще путались.

У меня перед глазами, как живое, стояло видение, неотвязное воспоминание, след мимолетного взгляда, брошенного на тот темный, тусклый пейзаж. Как ни кратка была моя встреча с ним, видение не отступало, прочно отпечатавшись в памяти — я отыскивал в нем все новые и новые подробности, детали, о которых даже не подозревал — более того, готов был присягнуть, что ничего подобного не видел. Из-за своей черноты равнина казалась гладкой, но теперь я понял, что это не совсем так: там виднелись какие-то темные всхолмления, да кое-где возносились зазубренные острия — остовы разрушенных зданий. А еще я знал — или понимал — отчего равнина выглядит такой черной. Это угольная чернота материковой скалы, оплавившейся и застывшей чудовищным памятником тому моменту, когда земля и лежащие под ней скалы смешались, мгновенно растекаясь жидкой лавой в пламени всепожирающего пожара.

Это будущее. Никаких сомнений, Анжела показала мне будущее — то будущее, из которого эти стервятники разлетелись по всем столетиям, рыщут по неведомым временам, чтобы отыскать не только то, что ведали их далекие предки, но и то, что было случайно обнаружено или открыто, но не познано. Хотя, если вдуматься, чем эдаким отличился, к примеру, Вийон? Ну да, он поэт, превосходный средневековый поэт, опередивший свое время, но в то же самое время вор и босяк.

Что мы проглядели в Вийоне, что проглядели мы во многих других событиях и людях? В чем заключалось то особое значение, которое прошло мимо наших умов, но которое распознали и теперь выискивают в черных пустынях будущего наши отдаленные потомки? Они вернулись к нам и роются на свалках нашей истории, высматривая то, что мы по недомыслию отшвырнули прочь.

Ах, если б мы только могли поговорить с ними, если бы они согласились поговорить с нами — но увы, это невозможно. А виной всему их высокомерие и наша неспособность стерпеть их плохо скрываемое пренебрежение. Как если бы современный радиоастроном отправился пообщаться с древневавилонским астрологом. И тут, и там между участниками беседы зияет пропасть — они отличаются друг от друга не столько объемом познаний, сколько самим мировоззрением.

Безотказный козодой, каждый вечер исправно отмечающий начало сумерек, завел свое заунывное оханье. И вот, слушая эти мирные звуки, я отдался во власть исходящего от леса покоя. «Забуду обо всем, — твердил я себе, — сотру все из памяти напрочь. В конце концов, мне надо дописать книгу, и нечего терзаться по поводу того, что произойдет Бог весть сколько тысячелетий спустя».

И знал, что заблуждаюсь — такое не забывается. Слишком уж многое осталось недосказанным, чтобы просто закрыть глаза на случившееся. А еще, должно быть, слишком многое поставлено на карту. Хотя указать, что именно, я бы не сумел — найдены ответы не на все вопросы, даны не все разъяснения, недосказан рассказ. А отыскать ответы можно только в одном-единственном месте.

Итак, я спустился с крыльца и сел в машину. Вигвам был погружен во тьму, на мой стук никто не ответил; я нажал на ручку, и дверь распахнулась. Войдя в дом, я молча стоял во тьме — по-моему, в полной уверенности, что там никого нет. Через некоторое время глаза привыкли к темноте, и я осторожно двинулся вперед, стараясь не цепляться за стулья. Под ногой что-то хрустнуло, я застыл в полушаге и разглядел изувеченные остатки карты времен. Нашарив в кармане коробок, я чиркнул спичкой и при ее слабом огоньке стало видно, что куб разбит — должно быть, кто-то изрядно потрудился над ним с кувалдой или булыжником.

Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Не видя смысла задерживаться, я развернулся и вышел, хлопнув дверью. Теперь у жителей холмов появится еще одна загадка, о которой можно вволю посудачить. Взять хотя бы карту времен — когда ее найдут, разговоров хватит минимум на год. Однако настоящей тайной останется вопрос о том, что же случилось с посетителями Вигвама, исчезнувшими как-то летом, бросив в гараже новенький «кадиллак». Сумма неуплаченных налогов будет понемногу расти, пока кто-нибудь не уплатит их, и тогда Вигвам приобретет нового владельца и новое название — но на легенде это никак не скажется. Год за годом ее станут пересказывать на Торговом Посту, с каждым пересказом история будет обрастать все более красочными подробностями, и со временем Вигвам приобретет славу проклятого места.

В лесу перемигивались светлячки, а добропорядочный козодой все так же вздыхал по ту сторону лощины. Ничего не попишешь — я сделал, что мог. Утешая себя этой мыслью, я вернулся в хижину, не в силах отделаться от ощущения полнейшего краха, а еще осознания, что лишился единственного шанса добиться хоть чего-нибудь. Вот и все, пиши пропало. Так что лучше уж засесть за рукопись в надежде, что работа поможет забыть о случившемся — а если не забыть, то по крайней мере забыться, пока воспоминания не утратят первоначальную свежесть.