Владимир Михайлов - Вариант И

Двадцать пятого апреля 2045 года я высадился из спального вагона Мюнхенского экспресса — длинного серебристого питона, крутобокого и по-змеиному бесшумного в пути — под стеклянными сводами Европейского вокзала (до 2022 года он назывался Белорусским) и с некоторой грустью установил, что если двадцать лет назад, когда с этого же, кажется, перрона я покидал Москву, меня провожал в дорогу самое малое один человек, то сейчас встречало ровно на одного меньше. Вопреки надежде. Убедившись в этом, я окончательно поверил в то, что никто не бывает столь злопамятным, как женщина. Если даже обида была ей нанесена (а вернее — она решила, что ее обидели) два десятка лет тому назад. И еще я подумал, что все-таки даже женщина не должна ставить деловые отношения в такую зависимость от личных. Тем более что мои намерения оставались самыми лучшими. Однако факт есть факт…Носильщик подплыл, возвышаясь над тележкой, словно гондольер, — молодой парень азиатского типа. Подъезжая, он глядел в сторону и чуть вверх, словно видеть меня было ему неприятно. Я готовился и к такому приему, но одно — знать что-то теоретически и совсем иное — столкнуться самому. Я отлично помнил, как встречали когда-то здесь приезжих из Европы: как близких и дорогих родственников, наконец-то собравшихся навестить своих присных; дорогих — потому что богатых. Контраст был разительным, и как я ни был подготовлен, такая встреча меня, откровенно говоря, задела глубже, чем я ожидал.

Приблизившись вплотную, носильщик все же удостоил вниманием — не мою персону, но багаж. Небрежно кинул дорогой кофр из мягчайшей кожи, уснащенный ремнями и пряжками, словно вождь островного племени, на свою платформу, помедлил секунду, пожалуй, ожидая, что проводник вынесет еще что-нибудь, — и, так и не одарив меня ни единым взглядом темных равнодушных глаз, развернул телегу на шестнадцать румбов и выразил готовность двинуться в путь.

И в это мгновение я ощутил затылком чей-то пристальный, тяжелый и холодный, как железо на морозе, взгляд.

Способность воспринимать не глядя внимательные чужие взоры свойственна многим; но немногие развивают ее по-настоящему — и вовсе не потому, что это доставляет им удовольствие. Одновременно вырабатывается и умение обернуться в долю секунды — чтобы перехватить взгляд прежде, чем смотревший успеет отвести глаза.

Мне это удавалось раньше, вышло и на сей раз. Я не знал этого человека — что было совершенно естественно. Но теперь мог бы опознать его в любой день и час. Потому что взгляд его был не из числа случайно брошенных. И — что еще важнее — выражал ненависть не менее ясно, чем это смогли бы сделать слова. Хотя все остальное на лице его было до странности невыразительным. То была физиономия тупого, неспособного размышлять человека, почти дауна, отрастившего себе аккуратную бородку. Я понимал, что, несмотря на видимое отсутствие встречающих, мой приезд будет замечен — теми, кому и полагалось знать о нем. Не сомневаюсь, что они тут находились. И смотрели. Но совершенно не так, как этот тип. Следовательно, я должен был вести себя паинькой, словно ничего не заметил, не почувствовал, не ощутил.

Однако быстрое движение головой само по себе могло рассказать обо мне понимающему достаточно много. Поэтому я попросил носильщика чуточку обождать (в моем русском явственно сквозил немецкий акцент), и, пока он, завязав тугим узлом остатки терпения, переминался с ноги на ногу, я медленно продолжал оглядываться (в общем-то естественное движение для приезжего). Больше ничего, что было бы достойно внимания, не заметил; жиденький ручеек пассажиров иссяк, разбиваясь в конце перрона на рукава и рукавчики, поблизости от меня не осталось уже никого, не считая мотострелка с моим чемоданом; я поглядел в спину какой-то старухе, в низко повязанном платке походившей на монахиню: она удалялась, ковыляя вслед за остальными, и пришел к выводу, что сию минуту никакие неожиданности мне вроде бы не грозят.

Впрочем, обстоятельная рекогносцировка всегда полезна. И за пару минут, в течение которых носильщик исчерпал свои скудные запасы кротости, мне удалось установить, что одно, пожалуй, оказалось новым по сравнению с тем, что можно было наблюдать здесь два с лишним года тому назад.

Я вовсе не хочу этим сказать, что в указанное время побывал здесь; был некто другой, кому я верю так же, как самому себе. И вот когда тот, другой, оказался тут — повторяю, два с половиной года тому назад, — он, смело могу поручиться, не видал ни в этом, ни в каком-либо другом месте российской столицы такого обилия плакатов, какими сейчас были облеплены стены, киоски и даже вагоны: плакатов, касающихся предстоящего референдума и — что еще интереснее — Избрания, которое могло бы состояться одновремен-но с народным волеизъявлением. Для экономии средств эти два события — каждое из них смело можно считать эпохальным — были объединены в одно. Имелась, вероятно, и еще одна причина: чем больше вопросов валится в одну кучу, тем больше вероятность, что рядовой избиратель в них не разберется; нынешним же властям очень хотелось, чтобы в массах возобладал старый принцип: лучше уж так, как есть, чем неизвестно как. Это правило торжествует, когда людям непонятно, что и зачем им предлагают переменить.

А впрочем, все это меня не очень-то касалось. Я приехал сюда по приглашению, чтобы поработать над несколькими текстами. С моим мнением, бывает, еще считаются. И если сейчас что-то и заставляло меня осматриваться, то скорее всего то было чистое любопытство, и ничто иное.

Да, два года с половиною тому назад вокзал не походил на политический вернисаж; но и вопрос о референдуме тогда еще не был решен, а всего лишь горячо обсуждался всеми, кто имел — или верил, что имеет, — какое-то отношение к высокой политике. Поэтому человек, посетивший тогда Москву, ничего подобного видеть не мог.

Больше не следовало терять времени впустую, хотя, может быть, я и еще полюбовался бы — не без удовольствия — на разместившиеся лицом к лицу (как на очной ставке) образцы предвыборного искусства форматом примерно пять метров на три каждый. На одном из них голубоглазый, с льняного колера локонами лихач-кудрявич в дед-морозовском алом кафтане и васнецовском шишаке, олицетворявший, надо полагать, Россию в этнически чистом виде, устремлял напряженный, словно тетива, перст горе, где парил в воздухе, на пуховых облачках, исторический Мономахов венец и, чуть выше, православный крест; внизу было начертано стилизованными кириллическими литерами: «Дадим дому Романовых еще триста лет! Россия, помни о своем величии! Избери Алексея! Православие, монархия, российскость!» В другой руке витязь держал повод лихого коня в чеканной сбруе.