Владимир Михайлов - Заблудившийся во сне

— По меркам яви — издалека.

— Из другого миникона?

— Макрокона. Просто мы там тоже были заинтересованы в результатах того, что происходит у вас. Пришлось немного вмешаться.

Я не справился с острейшим приступом любопытства:

— Заинтересованы? Тоже хотели… воспользоваться результатами? Как вот эти ваши недавние преследователи и собеседники?

Он покачал головой:

— Сейчас это нужно вам. Но впоследствии… это сыграет немалую роль в овладении способами влияния на реализацию макроконов в Производном Мире. Это будет своего рода возможностью заказывать будущее; а двигаться всегда легче, когда цель путешествия уже видна.

— Нельзя ли подробнее?

— Об этом — нельзя. О Грузде, как человеке — думаю, что можно — в разумной степени. Видите ли, настоящий Груздь был на пороге открытия. Мы лишь наблюдали. И все более убеждались в том, что последнего шага он не сделает.

— Не тот уровень знаний?

— Знаний у него хватало. Но был подсознательный порог, через который он не мог переступить. И это ему мешало.

По моему молчанию он понял, что я все еще не разбираюсь в теме.

— Вам случалось бывать у меня… вернее, у него дома?

— Д-да…

— Вас не удивил подбор политической литературы?

— Откровенно говоря — да.

— По нему можно сделать однозначные выводы о его социально-политических симпатиях и антипатиях, верно?

— Без усилий. Но почему такой человек, как он, в наши дни…

— Вы знаете его биографию?

— Нет. В яви она везде стерта. Это он… Нет, вы?

— Это я.

— Зачем?

— Когда он проснется, ему не нужно будет, чтобы кто-нибудь догадался об этом — теперь, когда всех интересует его судьба — и он сам. А ведь все дело заключается именно в биографии. Свое отношение к минувшей эпохе он унаследовал от родителей.

— Ну, допустим. И что же? За убеждения не карают. Он может в душе обожествлять кого угодно…

— Не совсем верно. Он обожествлял те времена подсознательно и понимал — это было уже не подсознание, вернее, не только оно, — что работает на благо общества, которое в большинстве своем наотрез отказалось от того прошлого, от его людей, событий, героев… Получалось, что он работает против самого себя. И справиться с этим оказалось выше его сил. Он очутился в тупике — не научном, а психологическом. И своими силами не мог из него выбраться.

— И вы решили заменить его?

— Мы были вынуждены. Мы решили его вылечить, но дело не должно было останавливаться: в России остановка — это конец. Но такие болезни не лечатся таблетками, даже гипнозом не лечатся. И вот мы однажды перехватили его — и поместили в тот миникон Пространства Сна, в котором он только и мог вылечиться — но не сразу, далеко не сразу. Мы же воспользовались его телом, в которое вошел я. Хотя в числе кандидатов был и Минаев.

— И сейчас настоящий Груздь…

— Думаю, что теперь он уже где-то очень близко. Он вернется; иными словами — проснется здоровым. И дело продолжится.

— Получается, что открытие — не его?

— Целиком его. Он ведь знал, какой шаг нужно сделать последним; просто не мог решиться на него. Я не внес ничего своего, да и не мог бы при всем желании. Я служил, если угодно, лишь каналом связи между ним — находившимся там, куда мы его поместили, — и вашей явью. А Минаев — пусть он продолжает так называться — охранял и меня здесь, и Груздя — там, куда мы его направили: без помощи там он скорее всего пропал бы. Зато там, в тех условиях, знаете ли, разум его работал с высочайшей продуктивностью — иначе там нельзя было спастись. Все сделал он сам.

— Но, вернувшись, он не узнает… Он растеряется…

— Ничуть. Я же сказал: я служил каналом связи. Я не полупроводник и не улица с односторонним движением; связь была двусторонней. Еще вопросы?

— Вопросов много… — проговорил Борич медленно.

И мы стали задавать их. А он — отвечать. Хотя и не на все. Не так уж редко он отделывался словами:

— Это преждевременно.

Или:

— У вас пока еще не поймут этого. Так что нет смысла.

Не менее трех раз он решительно заявил:

— Ну, все. Хватит.

Но мы с Боричем не унимались.

Когда все же пришел конец — не вопросам, конечно, а его времени, я покачал головой, а Борич проговорил:

— Рассказать — никто не поверит…

— Ну, кто-то из ваших специалистов поверит. А другим и не надо рассказывать. Что же касается вашей работы — вы просто найдете его. А уж Груздь сам знает, что ему говорить и что делать. Будьте уверены.

Неожиданно он сладко потянулся:

— Наконец-то. Еще чуть-чуть — и я проснусь у себя. В моей яви. Подниму голову и увижу…

Счастливо улыбаясь, он умолк. Я перевел взгляд на Минаева; тот улыбался так же мечтательно. Я не вытерпел:

— Вы увидите… что? Да постойте! Скажите хотя бы: где же настоящий Груздь? В какой стороне искать его?

Ответа не было. Как не было больше и этих людей. Если, конечно, они были людьми.

Впрочем, какая разница? В Пространстве Сна все равны.

Зато прямо передо мной оказался другой человек — тот, кого я уж никак не ожидал увидеть здесь.

— Здравствуйте, дрим-драйвер, — четко выговорил капитан Халдей.

— Капитан? Каким образом?..

— Неважно, — сказал он. — Слушайте внимательно, дрим-драйвер. Вас ждут в Большом Карпатском переулке. Те, кого вы так хотите увидеть и вернуть в явь. Знаете, как попасть туда?

— Знаю, — механически пробормотал я.

— Со своей стороны могу лишь поблагодарить вас — за то, что вы правильно поняли меня, когда я был вынужден сыграть невыигрышную роль. Тогда иного выхода не было.

— Послушайте, капитан…

Но он исчез мгновенно, словно его здесь и не было.

— Ты понял? — на всякий случай спросил я Борича.

— Понял. Поехали!

Мальчику было лет двенадцать. Он шел по узкому переулку, прижимая локтем к боку старую, затрепанную детскую книжку. Мальчик то и дело, боязливо оглядываясь по сторонам, съеживался и отводил глаза, когда его касался чей-то случайный взгляд. Человек, который привел его сюда, тот, что носил погоны с капитанскими звездочками, внезапно исчез, и мальчик остался в одиночестве. Вокруг все было знакомо и чуждо; знакомо — потому что он родился здесь и успел прожить несколько лет, чуждо — потому что здесь не осталось больше ничего и никого своего, близкого или, думал он, хотя бы дружеского. Да и все-таки многое было иначе: вместо булыжника — асфальт, водоразборная колонка, стоявшая прежде вот тут, бесследно исчезла, так же, как старые дома, занимавшие тогда всю левую сторону.

Он шел, сам не зная, куда идет и почему вообще оказался здесь. Потом что-то — изнутри — заставило его остановиться и поднять взгляд до уровня второго этажа. Глаза его нашли два крайних окна слева; одно было двух-, другое трехстворчатым. Эти окна он видел много раз — внутренним взглядом, находясь очень далеко отсюда и утратив уже веру в то, что когда-нибудь сможет смотреть на них наяву. Здесь он жил, здесь все они жили — до тридцать седьмого. Два этих окна были их окнами; два других выходили на противоположную сторону, во двор. Двор помнился ему так же четко, как переулок, и квартира, и все, что тогда стояло в ней; но давно уже — с того самого года — здесь жили совсем другие люди. Они не знали его и не хотели знать. Они никогда не были в Заполярье, в зоне, а если и были, то не зеками, а теми, кто охранял злейших врагов народа. Не мерзли и не гибли на лесоповале, не задыхались и не умирали от недоедания в угольных шахтах, но в теплых полушубках и с винтовками стояли или расхаживали, следя за порядком. Весь мир в представлении мальчика делился на две, только на две общности людей: охраняемых, заключенных — и тех, кто их заключал и охранял. Кому где быть — решала судьба; она казалась мальчику чем-то вроде свернутой бумажки с написанным номером, которую вытаскивали из чьей-то серой замызганной ушанки. Не там, не в зоне — где-то совсем в другом месте, но все происходило именно так. Потому что иного повода для того, чтобы оказаться по ту или эту сторону, он не знал.