Дмитрий Сергеев - Начало летоисчисления

Однажды Тингл тайком начал обрабатывать податливый камень, из которого были сложены стены пещеры. Этот камень не годился на топор. Из-под рук Тингла появилась небольшая фигурка-он сам видел в ней женское тело, в котором созревала новая жизнь. Нос у Муны был крупнее, чем у женщин из племени Большого Оленя, и такой нос Тингл вытесал у своей каменной фигуры.

Он не слыхал рысьих шагов Тэт-она. Сухие и жилистые руки старого шамана вырвали у Тингла почти законченную фигуру. Тэт-он долго ее рассматривал и никак не мог взять в толк, что это изготовил Тингл. Меньше всего это походило на топор. И может быть, все кончилось бы благополучно для Тингла, не окажись рядом подростка Ала.

– Женщина, – сказал он. – Та самая, – узнал Ал, показывая пальцем на выступающий нос, – которая ушла туда, за горы.

– Еще и не ночь, только вечер: половина одиннадцатого, – сказал Моторин, с трудом разглядев при свете костра положение стрелок на своих часах.

– Жуть! – воскликнул Степан и скорчил страдальческую физиономию. – Целая ночь впереди! Мне от голода чертики начинают мерещиться.

– Отщипни крошку от своего энзе, – посоветовал Игумнов.

– От какого еще энзе?

– От плитки шоколада.

В начале сезона завхоз партии привез несколько плиток шоколада. Начальник разделил. Каждому досталось по полторы плитки. "Шоколад будет нашим энзе", – объявил он.

– Вспомнили. Я тот шоколад проглотил в первом маршруте.

– Вот теперь и страдай поделом, – усмехнулся Иван Николаевич. – Ладно, ставь котелок с водой, – смилостивился он.

Глаза Степана вспыхнули, как у кошки.

– Богу буду на вас молиться. От голодной смерти спасаете.

Вода закипела мгновенно. Игумнов достал из сумки плитку шоколада. Она была помята и переломана на несколько рядов. Когда развернул фольгу, рассыпалась на мелкие крошки. Но все же это был шоколад.

– Теперь, когда наши желудки прогрелись чаем и насытились шоколадом, можно продолжить поиски истины, – шутливо предложил Моторин. – Кое к чему мы уже пришли: древняя наскальная живопись помогла человеку развить способность мыслить абстрактно.

Игумнов переместил дальше от костра свой брезентовый чехол – он уже накалился и обжигал руки, как листовое железо. Брезент весь был в звездочках-дырах, прожженных искрами. Не первую ночь приходилось геологу коротать у таежного костра!

Собственно, можно ли было назвать сегодняшний костер таежным? Может, пещерным?

– Значение искусства в сотворении человека таким, каким он стал, мне кажется огромным. И действие его не мгновенное: изобразил, дескать, то-то и то-то, зрители запечатлели и облагородились, – нет, искусство воздействует на человека сотни и тысячи лет, постепенно научая его чувствовать и мыслить иначе и глубже, чем он умел. Но самый первый и самый крупный вклад на этом пути был сделан еще здесь-в пепщре первобытного человека. – Игумнов торжественно и значительно поднял руку и показал неразличимые сейчас стены грота, расписанные древним художником. – Отсюда пошло новое летоисчисление в истории всего живого на земле – летоисчисление человеческой эры. Были и другие очень важные вехи в развитии человека: первый каменный топор, изготовленный рукой дикаря, приручение животных, освоение огня, первый колосок, выращенный человеком, – но для начала отсчета человеческой эры, я бы выбрал это, – он опять протянул руку в направлении высеченных рисунков. – Когда "не хлебом единым" стало для человека непременным условием жизни. Да, каменный топор, приручение животных, возделывание земли дали больше, чем живопись, для того чтобы выжить. – Игумнов говорил громко, будто спорил с кем-то. – Но человек только тогда стал человеком, когда просто выжить для него стало мало.

Совет старейшин постановил изгнать Тингла из племени на один срок. Сроком считался период от начала лета до первого снега. Потом он может возвратиться в Большую Пещеру. Одиночество должно образумить еретика, он научится верить словам жреца и поймет, что удел каждого смертного, чьи руки постигли мастерство рисунка, – изображать Большого Оленя. Никто еще не осмеливался рисовать покровителя племени раненым. А тем более никто не пытался рисовать рядом с оленем человека или вытесывать из камня роженицу.

В руке у Тингла тлеющая головня, позади за плечами, чтобы были свободны руки, привязаны лук, стрелы и топор.

Тингл решил поселиться в малой пещере, которую ему показал Суд.

В очаге еще сохранились погасшие угли костра, который они разводили тогда.

Прежде всего Тингл позаботился о дровах. Он не хочет, оставшись без огня, обращаться за помощью в племя. Он уже не маленький -в этом году встретил свою четырнадцатую весну.

После этого нужно было подумать о пище. Бездельничать времени не было.

Пламя осветило пещеру. Вспыхнули черные зрачки оленя, нарисованного на дальней стене. Этот был почти точной копией Большого Оленя из пещеры, где жило племя. Тингл взял из костра головню и приблизился к нему. Увидеть оленя на близком расстоянии труднее – несколько размашистых линий, плавно изогнутых в одном месте, в другом – скрещенных под острым углом. Но Тинглу не обязательно целиком видеть рисунок, он может распознать целое по детали. Только он видит мысленно совсем не такого оленя, какой нарисован, – а своего, другого. Он испытывает нестерпимый зуд в кончиках пальцев, так ему хочется прочертить на камне свои линии, иные, более точные, чем вырубленные до него. Сразу видно, что олень не живой,- на скале только его мертвый контур, как застывшая тень. Ведь у настоящего живого оленя мощно выпирают бока, шкура на них светится иначе, чем на холке, у сильного самца борода серебрится на свету. Оленю, высеченному на стене, не хватает этих живых изменчивых переливов света, чтобы ощутился напор мускулов.

Но тот, кто каменным резцом высекал эти линии, установил, того не желая, жесткий закон: только так! Давно уже никто не помнит его имени, но старейшины и Тэт-он не допустят никаких отклонений.

Тингл укрепил головню в трещине, выбрал из костра остывший уголь, и одним твердым размахом провел по известняку новую линию, перекрывшую оба старых рисунка…

Если бы не эта страсть, понуждавшая его даже в ненастные и голодные ночи высекать на известковой стене своего оленя, он не перенес бы изгнания и одиночества.

В тот год лесная земля не уродила ни грибов, ни ягод, на деревьях не было шишек. Не нажировавшие за зимнюю спячку сала медведи не собирались ложиться в берлогу. С ребрами, выпирающими сквозь мочки и колтуны облезлой паршивой шерсти, они бродили повсюду, потеряли осторожность, нерестали бояться огня и запаха дыма. Один из таких ошалевших медведей ночью забрался в пещеру, занятую Титулом. Они сплелись в борьбе на смерть – не окрепший подросток и отощавший, ослабевший медведь.