Евгений Гаркушев - Беспощадная толерантность (сборник)

И еще мой Бриз, моя гордость. Когда мы шли через город в толпе наших, я придерживал его за одно плечо, а его невеста Ангелька за другое – нога его еще не совсем зажила и он здорово хромал. На перекрестке он увидел Плиску в белом платье, она шла в обнимку с белобрысым «бригадиром» в красном мундире. Как побледнел мой мальчик, как ему было тяжело видеть это! Из-за этой Плиски, наверное, в ослушание Указа он и вынул из кармана свою медаль за мужество, что заслужил на Большой Войне, и повесил на грудь. И будто сил у него прибавилось – пошел ровнее, от нашей помощь отказался. А я бежал рядом и прикрывал его медаль ладонью, просил снять, чтобы соблюсти закон. И к ужасу моему, мальчик мой отказывался послушаться меня впервые в жизни и ладонь мою отводил, кудри его смоляные качались, когда он гордо голову свою вскидывал. Как на грех, один из проходящих мимо «бригадиров» награду на груди моего мальчика заметил и закричал на всю улицу, что предатель не смеет носить медаль, и пообещал сорвать ее, если Бриз ее сам не снимет. А мальчик мой отвечал, что никто не смеет притронуться к этой медали, которую он оплатил кровью на Дальнем Архипелаге, и что сам он никогда не был предателем, что бы там ни говорил какой-то закон. Вы представляете? Мой мальчик так кричал представителю власти!

Я просто остолбенел от стыда. А этот мордатый «бригадир» достал большой гидропистолет из рыжей кобуры на поясе и выстрелил в грудь моего мальчика. Бриз упал и умер сразу, едва его кудри коснулись земли. Дрожащими руками я снял с него медаль и передал «бригадиру» – по Указу мы должны были повиноваться, что бы они ни потребовали. А вокруг шли и шли в Коровью Балку наши, едва поворачивали головы, чтобы проститься с моим мальчиком. Ангелька поплакала рядом и пошла. И я поплакал и пошел…

Что вы говорите? Я не должен был оставлять своего сына на улице? Я должен был вцепиться в глотку «бригадира»? Что вы… Как можно так говорить! Я всегда воспитывал сына в терпимости. И меня так воспитывали. Иначе нельзя. Иначе невозможно! Ведь каждый имеет право… Простите, да, повторял уже. Простите…

Что было в Коровьей Балке? Там нас расстреливали. Организован расстрел был с большим толком. Вот только техника подводила – три гидропулемета, большие такие, на треногах перегревались, и стрелять отказывались, шипели, пускали к небу пар, так нас было много. Построили нас в три колонны, каждую к своему пулемету. Первые две шеренги каждой колонны по команде раздевались догола, складывали аккуратно одежду в пункте приема, а потом шли копать себе могилу. На всех рыли слаженно один ров. Когда глубина соответствовала мерке, наши сдавали лопаты и становились рядком вдоль рва, чтобы убитыми сразу упасть точно в могилу. Следующие две шеренги после сдачи тряпья копали свой ров, тем самым закапывая предыдущих. И так далее. Без остановки.

Впрочем, остановки были – пулеметчики вынуждены были давать отдых стволам от перегрева, и перекуривали, подшучивали над голыми, которые ожидали смерти, но при этом по привычке к приличиям стеснительно прикрывались. Особенно молоденьким девочкам было неловко, и они отворачивались, краснели несдержанно. Матери, конечно, ругали их за это проявление нетерпимости, но молодость – это молодость, что поделаешь.

Я опоздал в Коровью Балку из-за случая с Бризом, потому был в последних шеренгах и всех видел, кто умирал. Многих из них я знал по именам, некоторых даже с детства, кто-то вырос у меня на глазах, с кем-то рядом вырос я, и все они отнеслись к смерти достойно и терпеливо, как подобает относиться. Вот только с молодежью было трудно – волновались очень, иногда всхлипывали. И еще с детьми. Они пугались выстрелов, крови, и потому матери закрывали им глаза и уши – терпению их научить не успели мы еще, к сожалению.

Когда разделась моя шеренга и мы уже плечом к плечу, чтобы не расходовались зря пули «бригадиров», стояли на краю своей могилы, оказалось, что у пулеметчиков кончились патроны – так много оказалось в городе нас, предателей. Не рассчитали боезапас. За патронами в арсенал ушел грузовик, и мы долго-долго ждали, не сходя с места. Вечер уже клонился к закату, оставалось нас всего полсотни со всего города, дело шло к заморозкам, и ноги мои посинели от холода… Что вы сказали? Страшно было ждать смерти? Не так уж страшно. Страшнее было другое, признаюсь вам, как на духу. Мы стояли перед зарытыми только что телами и видели, как перед нами шевелится земля – это раненые не проявляли терпения, тянулись к воздуху в своих могилах. И мне было страшно, что я так же могу проявить слабость, если буду сильно ранен, тоже потянусь к жизни, покажу свое несогласие неосознанно… Что может быть хуже этого…

Раз уж вы молчите, я продолжу, да? Спасибо.

Грузовик вернулся пустым – патронов в арсенале не было. Обещали привезти только к воскресенью, а был всего-то понедельник. Патронов не хватало из-за Новой Большой Войны – на фронте нужно было убить гораздо больше врагов, чем в нашем городке. Нам разрешили одеться и вернуться в бараки. Утром мы снова сами вышли на работу. Пришлось распределиться по местам – многих ведь не стало, некому было править заготовки, переносить продукцию на склад, многих хороших специалистов лишились. Но как-то организовались, хоть было не просто. Приходилось работать по двенадцать часов и больше, чтобы производительность держать на прежнем уровне. Знаете, так, бывало, намаешься, что лишь бы до барака, лишь бы уснуть на нарах быстрее, да…

В субботу сообщили, что завтра расстрела не будет. И не будет его до самой Великой Победы в Новой Большой Войне. Пока патроны не появятся. Потом нам сообщили, что всех нас, внутренних врагов, будут жечь в печи, но пока эта большая печь строится где-то на юге, мы должны работать не покладая рук на благо Великой Победы. И мы работали. А до Великой Победы было, как оказалось, не близко. Новая Большая Война шла с размахом и только разгоралась! Мы побеждали одну страну за другой, но это были Маленькие Победы. Нам нужна была Великая Победа, и скоро мы уже воевали со всем светом и даже вторглись в Ливонию. Так вы из Ливонии? Те самые дикари, лишенные понятия о терпимости?

Простите, простите великодушно… Мне очень жаль, очень… Так стыдно, я сказал непозволительную глупость, так стыдно… Простили? Правда? Вы так великодушны!

Вы спрашиваете, что дальше было?

А что могло быть? День за днем, месяц за месяцем работали и работали. Нет, нас никто не заставлял. Нет, нас не били, что вы! Так, иногда. Или пьяные «бригадиры» заезжали развлечься. Или прибегали с Радостной улицы дети, набрасывались толпой с палками, камни бросали. Мы терпели – это же дети, что с них взять…

После была долгая зима. В морозы приходилось особенно туго – теплую одежду нам так и не вернули, а в цехах нет отопления, ведь нас рассчитывали расстрелять ранней осенью. Не поверите – иногда пальцы к станку примерзали. А ближе к весне нам перестали привозить еду. Хорошо, к тому времени первая травка начала за бараками проклевываться на пригреве, снежок был, растапливали, потом дожди пошли – и пожевать, и попить было что.