Стивен Джонс - Франкенштейн

— Брукс.

Джонс протянул мне широкую ладонь. На мизинце его поблескивал рубиновый перстень, на шее висела дорогая камера. Рукопожатие его оказалось весьма крепким. Наверное, он был довольно приятным парнем.

— Вы англичанин? А я янки.

Он замешкался, словно размышляя, а не требуется ли тут еще одно рукопожатие.

— Вы турист? Я турист. Много путешествую, знаете ли. После смерти жены я путешествую все время. Был в вашей стране. Объездил всю Европу. Провел там два месяца прошлым летом, повидал все. Кроме коммунистических частей, конечно. Не хочу туда ехать и дарить им иностранную валюту.

— Совершенно верно, — заметил я.

— Известно ли вам, что эта Ушуая — одна из самых южных обитаемых точек мира? Я хочу посмотреть Ушуаю. Почему — сам не знаю. Потому что она есть, полагаю. Я как покоритель вершин, а? Ха-ха.

Я смотрел в иллюминатор. Позади остались плоскогорья и ледниковые озера севера, местность начинала повышаться, прорастая корявыми горбами гор, извилистые реки мелькали внизу сквозь облака, густые и низкие, как дым от сигары Джонса. Дразнящая, возбуждающая земля, но я был подавлен. Джонса, казалось, вид не интересовал. Полагаю, он не замечал ничего, что не попадало в объектив его камеры. Он дружелюбно болтал, а меня охватило чувство, что я родился слишком поздно, что ничего нового для открытий не осталось и что всем нам приходится лишь изучать прошлое.

Никто и никогда еще не ошибался так жестоко.

После приземления мрачный настрой почти покинул меня.

Аэропорт находился на окраине города, и Джонс уговорил меня взять одно такси на двоих. Он тоже направлялся в "Альбатрос". Такси оказалось огромной американской машиной, моделью современной, как ракета, но отчего-то это не встревожило меня, наверное, потому, что я вступил в контакт с землей. Словно именно автомобиль не вписывался в место и время, а не сама земля изменилась. Джонс, должно быть, тоже ощутил этот анахронизм, потому что примолк и будто со страхом ждал чего-то, возможно ощущая свою чуждость этому пространству, чью душу еще не высосали фотокамеры туристов. Я смотрел из окна, и чем дольше мы тряслись по ухабистым улицам, тем большее возбуждение снова овладевало мной.

Ушуая походила на швейцарскую горную деревеньку, приютившуюся в каком-нибудь фиорде. Островерхие деревянные коттеджи выстроились рядами на крутых склонах, а над ними поблескивали ледники на вершинах, впечатляющие и бесстрастные. Дальше к западу вздымался к низким облакам пик Дарвина. Неожиданно такси затормозило, да так, что меня швырнуло вперед. Мы остановились позади сгорбившегося под пончо мужчины на лошади. Лошадь сонно брела посреди дороги. Наш водитель загудел, но всадник никак не отреагировал — согнувшись еще больше, он продолжал двигаться собственным неторопливым аллюром. Шофер злобно и беспомощно выругался, с горя дал газу, так что движок дико взревел на холостых оборотах, и развел руками. Я был счастлив.

Наконец такси остановилось у "Альбатроса", и мы вышли. Пронизывающий ветер кружил по улицам. Давно перевалило за полдень. Джонс настоял на том, чтобы самому оплатить проезд, и отмахнулся от моих протестов, заявив, что позже я могу поставить ему выпивку. Он поеживался в своем костюмчике от братьев Брукс. Нам пришлось самим тащить багаж к стойке, а после регистрации я сразу поднялся к себе в номер, пока Джонс оглядывался в поисках мальчишки-носильщика или лифта. Я был благодарен за шанс побыть одному и остался доволен комнатой. Пусть и примитивная, она оказалась вполне приемлемой, хотя сомневаюсь, что Джонса устроили такие удобства.

Умывшись и побрившись без горячей воды, я подошел к окну. Смеркалось, и я решил, что уже поздно звонить Гардинеру.

Это не расстроило меня. Я собирался больше следовать собственной теории, чем домыслам Смита, и если и стремился встретиться с Ходсоном, то в основном потому, что он был выдающимся ученым в моей области науки, а не оттого, что он мог оказаться звеном в неправдоподобной цепи измышлений директора. Я решил провести остаток дня, бродя по городу, пропитываясь атмосферой Ушуаи, обретая, так сказать, точку опоры к постижению этой земли.

Я взгромоздил свой чемоданчик на кровать, открыл его, достал и надел теплое пальто, сунул в карман карандаш и блокнот и покинул номер. По пути мне пришлось пройти мимо входа в бар, и я заглянул внутрь. Джонс уже обосновался там, фамильярно беседуя с барменом. Он меня не заметил. На улице было холодно и сыро, порывистый ветер с юга усиливался. Я поднял воротник, закурил под прикрытием здания и зашагал по улице. Ветер раздувал мою сигарету, пока она не запылала, точно фитиль, разбрасывая по сторонам искры, когда я поворачивал голову.

У меня была карта города, но я не стал ее разворачивать. Не намечал я и точного маршрута, а просто шагал в направлении порта, по крутым улочкам, мимо зданий торговых компаний, снабжающих весь район, навстречу мощному ветру. Автомобили и запряженные лошадьми повозки делили улицу с разношерстным населением многих национальностей, выходцами из разных стран: Англии, Испании, Югославии, Италии, Германии; в приграничных полосах неизменно скапливается подобная расовая смесь, тут встречаются колонизаторы и конкистадоры, моряки и поселенцы, фермеры и пастухи, нищие, переболевшие золотой лихорадкой, и бродяги, ускользнувшие с нефтяных месторождений севера, тот, кто пришел искать, и тот, кто бежал туда, где его не найдут, и, конечно, парочка туристов, раздраженных, чувствующих себя неуютно и дивящихся, какого черта их занесло сюда. Воистину, социальный антрополог пришел бы в восторг, но, увы, это не моя сфера, и я лишь мельком разглядывал тех, кто решил поселиться здесь. Меня интересовали те, кто жил тут задолго до того, как сюда явился кто-либо, а в городе осталось очень немного местных. Их притянуло к этому форпосту цивилизации, но с ядром они не слились, а остановились, скопившись на окраинах.

Стоя на набережной, я вглядывался в тяжелые воды пролива Бигля и пустынные острова, маячащие в тумане. По океану ломаными черно-белыми полосами катилась зыбь, и одинокий ястреб безмятежно парил в воздушных потоках. Человек, почти невидимый под древним кожаным плащом, вел прямо на меня навьюченную ламу, так что я вынужден был отступить от парапета. Мужчина не заметил меня, хотя животное, бредя мимо, скосило любопытный глаз в мою сторону.

Я зашагал обратно, вверх по склону. Зимнее пальто защищало от холода, но ветер проникал сквозь ткань и ерошил волосы. Ощущение не из неприятных, так что меня пока не тянуло вернуться в отель. Я двинулся в другую сторону, удаляясь от центра города.

Ночь уже залила черной краской небо за помрачневшими тучами, когда я обнаружил, что оказался в конце современного мира — на окраине Ушуаи. И явственно ощутил, что стою у барьера. Позади меня сверкал электрическими и неоновыми огнями город, но границы освещенной области прорисовывались четко. Сюда, в этот неровный многоугольник, пробилась цивилизация, но слой ее тонок, корни слабы и ненадежны, она подобна еще не прижившемуся саженцу. Передо мной земля будто разламывалась, то взмывая вверх, то рушась вниз, иззубренная, голая, усеянная гроздями лачуг из листового железа, размалеванных ярчайшими цветами: оранжевым, желтым, красным. Ржавые трубы бодро дребезжали на ветру, из них узкими плоскими лентами тянулся дым. Керосиновые лампы тщетно силились рассеять мрак за дверными проемами, где-то во тьме двигалось несколько смутных силуэтов.