Лев Успенский - Тайна всех тайн

В каюту вошел невролог, врач и кибернетик в одном лице — Барнс.

— Можно?

— Прошу. Присаживайтесь.

Барнс улыбнулся.

— Я пришел, чтобы сказать вам, что я не человек.

Пиркс вместе со стулом резко повернулся к нему:

— Простите, как? Что вы не…

— Не человек. И стою — в этом эксперименте — на вашей стороне.

Пиркс глубоко вздохнул.

— То, что вы говорите, конечно, должно остаться между нами? — спросил он.

— Как вам будет угодно. Для меня это не имеет значения.

— Как же так?..

Тот снова улыбнулся.

— Очень просто. Мой поступок продиктован эгоизмом. Если вы дадите нелинейникам положительную оценку, это вызовет цепную реакцию их производства. Такая возможность более чем вероятна. Подобные мне начнут появляться массово — и не только на космических кораблях. Последствия для людей будут самые пагубные — возникнет новая разновидность дискриминации, ненависти… Нетрудно представить, к чему приведет подобное положение. Я предвижу это, но, повторяю, мои действия продиктованы прежде всего личными мотивами. Пока я существую один, пока таких, как я, двое или десяток, это не имеет никакого общественного значения. Мы просто потеряемся в массе, незамеченные и незаметные. У меня… у нас будут такие же возможности, как у любого человека, с весьма существенной поправкой на интеллект, а также ряд специальных навыков, которыми обычный человек не обладает. Мы достигнем многого, но только в том случае, если не начнется массовое производство.

— Да-да, в этом что то есть… — медленно сказал Пиркс. В голове у него был легкий сумбур. — Но почему вы не настаиваете на сохранении тайны? Разве вы не боитесь, что фирма, которая…

— Нет. Ничуть не боюсь. Ничего, — сказал, сохраняя тот же спокойный лекторский тон, Барнс. — Я чудовищно дорого стою, командор. Сюда, — он прикоснулся рукой к груди, — вложены миллиарды долларов. Не думаете же вы, что разгневанный фабрикант прикажет разобрать меня по винтику? Я говорю это, конечно, в переносном смысле, во мне вовсе нет никаких винтиков… Они наверняка придут в ярость, но мое положение от этого никак не изменится. Вероятно, мне придется работать в той же фирме, — ну так что? Я даже предпочту работать у них, а не где-нибудь в другом месте, — там мне обеспечат лучший уход в случае… болезни. Не думаю также, что они попытаются меня как-то изолировать. Собственно говоря, зачем? Применение насильственных методов могло бы для них самих кончиться веста печально. Вы ведь знаете, как могущественна пресса…

«У него на уме шантаж», — сообразил Пиркс. Ему казалось, что это сон. Но продолжал слушать с предельным вниманием.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я хочу, чтобы ваша оценка нелинейников была отрицательной.

— Да. Понимаю. А вы… можете указать, кто еще из команды?..

— Нет. То есть у меня нет уверенности, а предположения могли бы вам больше повредить, чем помочь. Лучше иметь нулевую информацию, чем быть дезинформированным, ибо это значит иметь отрицательную информацию, меньшую, чем нуль.

— Так. Хм. Во всяком случае — независимо от ваших побуждении — благодарю вас. Да. Благодарю. А… не могли бы вы в таком случае рассказать мне что-нибудь о себе? Я имею в виду детали, опираясь на которые, я…

— Догадываюсь, что вас интересует. О том, как я устроен, я не знаю ничего, подобно тому, как и вы ничего не знаете о своей анатомии или физиологии, во всяком случае, не знали, пока не прочитали какого-нибудь учебника биологии. Но эта конструктивная сторона, вероятно, вас мало интересует, речь идет, скорее, о психике? О наших слабых местах.

— О слабых местах тоже. Но… видите ли, каждому в конце концов хоть что-то известно о своем организме, ото не научные знания, они приобретаются в результате опыта, самонаблюдений…

— Конечно, ведь мы используем свой организм, живем в нем… Это дает возможности для наблюдения…

Барнс снова улыбнулся, показав ровные — но не слишком ровные — зубы.

— Значит, вы разрешите мне задавать вопросы?

— Прошу вас.

Пиркс пытался собраться с мыслями.

— Могут ли это быть вопросы… нескромные? Даже интимные?

— Мне скрывать нечего, — ответил Барнс просто.

— Встречались ли вы с такими реакциями, как потрясение, страх, отвращение, вызванные тем, что вы не являетесь человеком?

— Да, один раз во время операции, на которой я ассистировал. Другим ассистентом была женщина. Я уже знал тогда, что это такое.

— Не понял…

— Я уже знал тогда, что такое женщина, — объяснил Барнс. — Сначала мне ничего не было известно о существовании полов…

— А!

Пиркс разозлился на себя за то, что не сумел воздержаться от этого восклицания.

— Значит, там была женщина. И что же произошло?

— Хирург поранил мне палец скальпелем, резиновая перчатка расползлась, и было видно, что у меня не идет кровь.

— Как же так? Но Макгир говорил мне…

— Сейчас бы кровь пошла. Тогда я был еще «сухой», как говорят на своем жаргоне наши «родители»… — сказал Барнс. — Ведь это сплошной маскарад: внутренняя поверхность кожи сделана губчатой и пропитана кровью, причем процедуру пропитки нужно повторять довольно часто.

— Ага. И та женщина заметила? А хирург?

— О, хирург знал, кто я, а она нет. Она сообразила не сразу, только в конце операции, и то главным образом потому, что хирург смутился…

Барнс улыбнулся.

— От схватила мою руку, поднесла ее к глазам и, когда увидела, что находится… внутри, оттолкнула ее и кинулась бежать. Она забыла, в какую сторону открывается дверь операционной, стала тянуть на себя, а дверь не открывалась, и у женщины началась истерика.

— Так, — сказал Пиркс и проглотил слюну. — Что вы тогда чувствовали?

— Вообще-то я чувствую не очень много… Но это не было приятно, — медленно сказал Барнс и опять улыбнулся. — Я ни с кем об этом не говорил, — добавил он немного погодя, — но у меня сложилось впечатление, что мужчинам, даже непривычным, легче общаться с нами. Мужчины мирятся с фактами. Женщины с некоторыми фактами не хотят примириться. Они продолжают говорить «нет», даже если ничего кроме «да» сказать уже невозможно.

Пиркс всё время смотрел на собеседника, особенно внимательно он вглядывался в него тогда, когда Барнс отводил глаза. Пиркс старался найти в нем какое-нибудь отличие, которое бы его успокоило, как доказательства того, что воплощение машины в человека всё-таки не идеально. Прежде, пока он подозревал всех, ситуация выглядела иначе. Теперь, когда с каждым мгновением оставалось всё меньше сомнений в правдивости Барнса, он доискивался признаков подделки то в его бледности, которая бросилась Пирксу в глаза еще при первой встрече, то в его сдержанных жестах, в неподвижном блеске светлых глаз, и наконец вынужден был сказать себе, что в конце концов встречаются и люди, такие же бледные или малоподвижные; и вновь возвращались сомнения, — и всем этим наблюдениям и мыслям Пиркса сопутствовала улыбка врача, которая вроде бы не всегда имела отношение к его словам, скорее, она показывала, что Барнс понимает чувства Пиркса. Эта улыбка вызывала у него досаду, сбивала с толку, и ему всё труднее было продолжать расспросы, оттого что Барнс в своих ответах был абсолютно, до конца откровенен.