Александр Соколов - Тайна прикосновения

Паше не приходилось бывать в Алешках, и она гадала, где расположена больница.

Зайцев не переставая болтал о сельских делах, но Паша не стала задавать ему вопросов. Она увидит всё своими глазами.

Небогатая на растительность земля окружала наезженную дорогу, полей возделанных по пути мало. Это было никак не похоже на те лесистые края, где она родилась. Через десять минут они въехали в село и остановились в самом конце длинной улицы у двухэтажного здания, крытого железом. Дальше, на пригорке, виднелось кладбище, сиротливое и голое, без деревьев — одни лишь кресты.

— А вот и наша больница! — возвестил Зайцев — Недалече от ентова бугра, куда уносят насовсем.

С правой стороны, там, где начиналась улочка, стояла церковь, возле неё большой ветвистый клён. Дальше, среди деревьев и садов, улица делилась на две. На осеннем, ещё тёплом солнце блеснул изгиб узенькой речушки.

— Туточки они и живуть, доктора-то. Желаем здравствовать, не забывайте, кто подвозил Вас!

— Да уж как тут забудешь! Зайцев — на Зайчике! Приходите, буду рада помочь! — отвечала Паша.

Главврач Борис Николаевич Старков разглядывал диплом «с отличием» своей новой сотрудницы. Он с интересом поглядывал поверх очков на привлекательную девушку, стоявшую в её кабинете, и не думал предлагать ей присесть на стул. Не всегда отличники становились хорошими специалистами, а девушки с такой внешностью. ещё реже. Мало того, через годик-два выскочит замуж и.

— Посмотрим, посмотрим. — пробормотал он себе под нос и ещё раз глянул на светло-каштановые, с золотистым отливом волосы девушки, подстриженные под модную причёску «фокстрот» с обязательной чёлкой, закрывающей лоб. Синие глаза смотрели выжидательно, но без робости.

— Прасковья Ивановна Киселёва? Ага. практику имеем? Да, есть такая! Ну, а желание работать?

— Есть! — коротко, но решительно ответила Паша.

— Вот это самое главное! Настраивайтесь на то, что делать придётся всё, в том числе наводить порядок и мыть полы! Сегодня устраивайтесь, отдыхайте, а завтра — в бой!

Паше не привыкать. Первым делом она начисто вымыла полы в своей комнате с единственным окошком на втором этаже. Железная кровать, этажерка, стол, старенький платяной шкаф и умывальник с подставленным внизу ведром — новое жильё понравилось. А главное — на окне горшочки с цветущей алой геранью. За окном — деревья, луг и кустарник в пойме небольшой речки со знакомым названием Карачан.

Паша открыла на постели фанерный чемодан с металлическими уголками и стала вешать свой гардероб в шкаф. Она брала каждую вещь в руки, вспоминала, как мама шила всё это на «зингеровской» машинке… Вот блузка из белого батиста, с вырезом на шее и белым бантом на спине, сатиновая чёрная юбка-клёш. Как-то мама распорола своё почти новое шерстяное платье и пошила им с Анной две узенькие юбки со складками до бедра, а потом они подросли и сделали ещё разрез сбоку. Итого у неё: две блузки, платье креп-жоржетовое, платье ситцевое, летнее, и две юбки. Осеннее пальтишко, подаренное Аней, было очень лёгким, и Паша пожалела, что когда-то отдала тёплый свитер за лепёшку. Ничего, до холодов она заработает денег, купит себе зимнее пальто да тёплые сапожки! А пока есть туфли и модные белые прорезиненные тапочки со шнурками, которые очень хорошо смотрелись с белыми носочками.

Паша прилегла на кровать и долго смотрела на светлеющий проём окна с лёгкими занавесками и алеющими пятнами герани: с этого времени, где бы она ни жила, на её окне стояли эти цветы, первые цветы её юности, ставшие свидетелями её первой и последней любви.

— Киселёва! Киселёва! К главврачу! — всё чаще слышался этот возглас в коридорах больницы.

Паша уже привыкла: за какой-то месяц она стала незаменимой помощницей Старкова. Нужно было навести порядок в выдаче и учёте медикаментов: на днях сестра Мандрыкина дала пациенту вместо микстуры выпить нашатырного спирта! Пришлось устраивать специальные шкафы с замочками и надписями на них названий лекарств. С этим Паша справилась, и уже без её ведома никто не мог раздавать таблетки.

Беспорядок царил и в приёмной, посетители подолгу ждали, пока их запишут к врачу. Особенно тяжело было с безграмотными стариками, приходилось долго выслушивать и затем терпеливо объяснять необходимое. Терпением местные медсёстры не отличались, вели себя высокомерно, ждали подачки, как батюшка в праздник. Борис Николаевич только что уволил двух таких и назначил Пашу старшей сестрой. Селяне стали звать Киселёву ласково «наша докторица», ведь она и выслушает терпеливо, и объяснит всё толком, успеет завести карточку и проводит к нужному врачу. А главное — всё это делает от души, бескорыстно, от подношений отказывается.

Кроме повседневных забот в больнице приходилось акушерствовать при родах, а также выезжать с врачами по вызову. Паша возвращалась в свою комнату с геранью на окне поздно, быстро засыпала, а утром вставала с петухами, чтобы успеть привести себя в порядок и разобраться с записями в регистратуре.

Была у неё хорошая помощница, Маняша Селивёрстова, она окончила курсы медсестёр и подумывала поступать учиться. Старше Паши на год, она, тем не менее, беспрекословно подчинялась Киселёвой. В отличие от Катьки, Маня родилась молчуньей, разговорить её было нелегко, но, так же как и Катерина, любила ходить в клуб. Паша часто вспоминала Катеринку: подруга детских лет получила распределение в тот венерический диспансер, в котором они когда-то проходили практику. Теперь её заменила Маняша.

Маня жила в многодетной семье колхозного учётчика и в выходные дни летом подрабатывала там, где требовалась рабочая сила. Ростом на голову выше Паши, крепкого сложения, с высокой грудью и пшеничного цвета косой, она напоминала скульптурный монумент колхозницы, её совсем не лёгкая поступь по полам больницы была слышна издалека. Если нужно было передвинуть мебель — без Маняши не обойтись!

Так или иначе, но человек нуждается в близком существе. А Паше непременно нужно было кого-то опекать, наставлять, о ком-то заботиться. Несмотря на могучую фигуру, душой Маня была как ребёнок: Пашин диплом фельдшера казался ей недосягаемыми лаврами. В клубе, который они, несмотря на усталость, посещали каждую неделю, Маняша была тиха, как «украинская ночь». Она часами могла молча стоять у стены, без движений, вперив взгляд своих огромных, по-детски чистых глаз в пространство между сценой и потолком.

Парней, желающих пригласить Маню даже на медленное танго, не оказывалось, и она свыклась, с этим, никогда не сетовала на такое положение вещей, да и втайне страшно боялась, что её кто-то может пригласить и вывести за руку на середину зала.