Яна Дубинянская - Глобальное потепление

— Что за капсула? — заинтересовался Герштейн.

Рибер снова поперхнулся, на сей раз не так катастрофически, посмотрел через стол страшными глазами. А нечего болтать языком, особенно при Герштейне. Ливанов пожал плечами:

— Юрка собрался к дайверам, искать затонувшие сокровища. Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Джентльмен удачи, ты правильно заметил. Хотя казалось бы.

Глаза Герштейна округлились, становясь еще более страшными, чем у Рибера:

— К дайверам?!

— К дайверам, — подтвердил Ливанов, налегая на рагу. — А что?

Герштейн вздохнул. Потом еще раз вздохнул, глубоко, как-то даже литературно. И скорбно выговорил:

— Юра, я считал вас умным человеком.

— Перестаньте, — огрызнулся Рибер, незаметно, но верно срываясь с катушек. — Вы-то что можете знать о дайверах? А я к ним тысячу раз ездил, сделал черт-те сколько репортажей! И каждый раз, повторяю, каждый раз банановые заставляли меня подписывать миллион бумажек, всяческих «ознакомлен, предупрежден, согласен, в моей смерти прошу никого не винить»! Они просто из кожи лезут, чтобы не допускать в дайверские поселки наших журналистов. А знаете почему?

— Почему? — с живым интересом спросил Ливанов.

Герштейн лишь поморщился.

— Да потому что дайверы — это банановая реальность в чистом виде! Без всяких кондишенов и прочей пыли в глаза, — он очертил рукой циркульную окружность, — за которой у них та же самая разруха, безответственность и мародерство как основа жизни. Они мне будут рассказывать, что дайверы неадекватны! Не слушай никого, Дима. Любой дайвер в сто раз адекватнее любого бананового чиновника, поскольку занимается тем же самым, но честно, без маскировки. Они в своем большинстве прекрасные ребята, тот же Колька Иванченко. Живут хорошо и весело, хоть и абсолютно бессмысленно. Но мы-то с тобой… — тут он покосился на Герштейна и умолк носом в тарелку. Конспиратор хренов.

Подвезли третью перемену блюд — фруктовый салат явно антарктического происхождения. Ливанов ностальгически вспомнил купленную на станции корзину с яблоками и грушами. Последний раз он видел ее на заднем сиденье Пашиной машины: судя по всему, издатель ее и спер, вернее, прихватил случайно, по забывчивости. У банановых все именно так и происходит, ненамеренно, по оплошности и стечению обстоятельств. Так ошибаются юные неопытные продавщицы — причем иногда, пару раз из десяти, даже не в свою пользу.

До субботы — презентация на Острове планировалась вроде бы на нее, но Паша еще должен был получить подтверждение, а заодно выбить из типографии хотя бы небольшую часть тиража, — родным яблочкам, не оскверненным химией, было никак не дожить. А жаль. Ливанов вздохнул, подковыривая двузубой вилкой громадную клубничину цвета вишни и неизвестный фрукт в форме звездочки. В этом салатике имелось все, кроме бананов.

Он отвлекся и потерял нить дискуссии между Герштейном и Рибером. А на них уже, между прочим, оборачивались из-за соседних столиков.

— …не имеете права, Юра! — будто бы миролюбиво, но на повышенных тонах увещевал Герштейн. — Сами, конечно, можете отправляться куда угодно. Таких, как мы с вами, в этой… у нас в стране — десятки, если не сотни тысяч. А Дима такой один. Он гений, вы же, надеюсь, не станете спорить?.. Он моральный авторитет нации, у которой, согласитесь, не так уж много авторитетов. И, знаете ли, подвергать его жизнь подобному риску…

— Да сколько можно! Никакого риска там нет, я тысячу раз… А Диме это нужно. Писатель его масштаба…

— Хотите, почитаю из «Глобального потепления»? — вклинился Ливанов, разрезая дискуссию напополам, как мороженое горячим ножом; оба собеседника разом заткнулись и обратили к нему жадные взгляды. — Там будет такая лирическая вставка: он и она встречаются через много лет и понимают, что именно из-за их любви… сейчас, подождите.

Он не помнил. Не помнил ни слова из того, что утром настучал аллегретто, осчастливливая Виталика Мальцева, черт, надо было сохранить, распечатать, вложить листок в искусственный интеллект. Разумеется, ничего не стоило сымпровизировать заново, как тогда в Володином кабинете: собственно говоря, миф и должен быть стереоскопичнонеуловимым, сотканным из отрывочных одноразовых фрагментов, каждый из которых сам по себе и не существует вовсе. Ливанов собирался так и сделать. Уже выпрямился, отодвинул тарелку с недоеденным салатом…

За соседним столиком приготовились внимательно слушать. Две юные красавицы и мужчина, чей полузнакомый профиль с черной бородой периодически скрывался за спиной Юрки Рибера.

— Ладно, — громко сказал Ливанов. — В другой раз. Пошли за баблом, Юрка. Говорю тебе откровенно, не фонтан, но зато банановые, чисто отмытые деньги. Символично, скажи?

— Ага, — Рибер заторопился, подскочил, докидывая в рот остатки антарктического салата. — Значит, Дима, план такой. Сегодня-завтра я закупаю оборудование, а в среду с утра выезжаем. Конечно, еще созвонимся, но ты, пожалуйста, имей в виду.

— Я даже запишу, — Ливанов был показательно великодушен. Под скорбным взглядом молчаливого Герштейна (и не только) он извлек и демонстративно пролистнул искусственный интеллект. Выругался негромко, но с чувством.

— Что? — с надеждой воспрял Герштейн.

Ливанов сделал пометку и захлопнул блокнот:

— Ну и хрен с ним, с этим эфиром.

Пишет Виталий Мальцев aka vital в сообщество livanov_dm:

Внимание!!! Эксклюзив!!!

Дмитрий ЛИВАНОВ. Из новой поэтической трилогии

«ГЛОБАЛЬНОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ»

…и потом я решаюсь и спрашиваю у нее: ты же знала, конечно, знала еще тогда? А она улыбается: Господи, чудо мое, ты такой же как был совершенно, иди сюда. Этот город, не помню имя, давно под водой, ее губы гораздо жестче, чем я забыл, в нашем смехе усталость и жуть, а в объятьях боль, и чего-то же я и вправду ей не простил… Помню только забавные мелочи, вроде монет с тонким слоем просыпанной пудры в кармане моем, были вьюги весной и студеный предутренний свет, а что не было счастья — так мы же всегда так живем.

Мы живем, мы довольны, мы с кем-то успешно спим, говорим, говорим — и находим пока, о чем. Ты смешная, я вовсе не жажду равняться с ним, повернись в полупрофиль, я вспомню тебя еще. Слишком много с тех пор накопилось неважных вещей, даже газ по дешевке, а мы про любовь и про смерть, с каждым годом все муторней, мягче, уютней, теплей, — я когда-то кричал, а теперь удается терпеть…

Но мы можем с тобой, если хочешь, прямо сейчас, и не ври, что не знаешь правил этой игры, что термометр на стенке Господней настроен по нас — и когда-нибудь все оно рухнет в тартарары.

Начинается ночь, не хотелось бы что-то решать, как и всем, по привычке живущим в этой стране. Дорогая, прости, оглянись потихоньку назад.