Николай Асеев - Американская Первомайская ночь

Гоночный Ройс— Ройс слушается его, как ребенок. Руль делает точнейшие усилия. Весиер-Стрит летит под колеса. Только бы не запутал серый похититель в переулках Ист-Энда. Ага, они ударяют за город! Это удача! По загородной дороге им не уйти от премированного мотора. Но странно, однако, что, лавируя в ночных переулках, дерзкие грабители ведут машину на полном ходу. Их шофер — дьявольский лавировщик. Но вот и прямой путь. Орчард переводит ход на полный. Манометр отшатывает стрелку влево, как бы сдунутую порывом бури. Показатель скорости медленно поворачивает к цифре 100. С влажным шумом стекленеет с двух сторон прорезающийся воздух. Но передние не сокращали взятой сначала дистанции. Орчард разогревает машину. Он рвет сердце мотора в такт стуку своего собственного. Дорога корежится, пухнет, извивается. Камень, замеченный им в полуверсте, через пятнадцать секунд ныряет под кузов. Но передние не приближаются. Их машина идет так, что кажется, будто бы Орчардовский Ройс еле-еле тянется на веревке, и вдруг Коллинс, скорее сердцем, чем глазом, замечает, как кузов похитителей отходит влево в крутом вираже, рассчитывая очевидно, повернуть навстречу преследователю. Однако ровный рокот коллинского мотора настигает врага прежде, чем маневр удается, а предельная скорость не позволяет ему отвести руль в сторону.

И всей своей сорокапудовой тяжестью синий Ройс-Ройс Орчарда врезается в лакированный серый бок дрогнувшего Кадиляка. Широкая дуга, описываемая телом Орчарда, забрасывает его далеко вперед, сплющившихся в один ком, перегретой стали вздыбленных, исковерканных машин. Последнее впечатление: брызнувшее сразу всеми звездами небо, перекошенные линии сверху падающего горизонта (Орчарда перевернуло в причудливом полете от толчка лицом вверх).

Очнулся Орчард Коллинс от неприятного ощущения сильного света, давящего на его закрытые веки. Приподнял их в болезненном усилии и сейчас же закрыл от резкого темно-фиолетового луча, направленного, как ему казалось в первый момент, с неба. Мыслей в голове не было. Она была свежа, как после чистого и глубокого сна. Защитив ладонью глаза, он вновь попытался оглянуться вокруг себя. Свет из фиолетового превратился в зеленый, затем в голубой, наконец, в алый, похожий на радостную вспышку тихой нежной зари. Тогда лишь Коллинс мог разглядеть, что он проникал через стекло стены огромного зала, в котором он находился. Источник света был за стеною. В первые минуты Коллинс не вернул еще способности размышлять, хотя уже восстановил способность наблюдения. Бессмысленными, широко-раскрытыми глазами осматривал он помещение, в котором находился огромный стеклянный шар, перевитый стальными дугами и заключенный в стеклянный же куб, поднимавшийся под уклон в 45° над зеленью сплошной листвы.

Он лежал в подобии гамака из очень эластичной проволоки золотистого цвета, окруженный никелем и фарфором, неизвестного ему по назначению, сложного аппарата, выстукивавшего какой-то медленный и точный счет. За стеклами стены видны были стеклянные сооружения разных форм, сиявшие гранями под переливающимися лучами внешнего источника света. И, тем не менее, за стеклами стояла ночь, так как небо темнело, отодвинутое зеленым светом, как масло, вытесненное наверх водой. На нем были различимы бледные, нежные звезды.

Орчард перевел взгляд на себя и увидел, что тело его обтянуто в светлую в светлую ткань, напоминавшую гуттаперчу, но без клейкой вязкости последней. Рядом с изголовьем матово поблескивал небольшой рычажок с надписью: «Сигнал». Коллинс протянул затекшую руку к нему. Шар медленно повернулся и Коллинс увидел, выдвинувшуюся в бок из куба, стеклянную же площадку, продолжавшую стену, служащую ему теперь основанием. После минутного ожидания Коллинс увидел также и узкую алюминиевую стрекозу, опустившуюся как бы на гладь спокойного пруда. Этот аэроплан был так тонок и емок, что, казалось, тяжесть его не проломила бы и слюдяной площадки. Из кабинки его вышли двое, затянутые в ту же шелковую гуттаперчу до подмышек. Они вошли в стекло, как бы, скользя по воздуху. Оба были длинноглазы, без признаков старости. Их шафрановые от загара лица сияли ровной маисовой желтизной. Синие глаза одного были выпуклы и добродушны. Другой, черноглазый, был суровее и суше.

— Как поживаешь, друг, — спросил синеглазый, сверкая свежими деснами и зубами. — Ваше сознание выдержало радость нового бытия.

Его голос был звучен и английские слова он произносил с некоторым затруднением и особой тщательностью, указывавшими, что этот язык не был его обиходный.

Коллинс ответил вопросом, внезапно задрожав от чувства безысходного одиночества и непонимания.

— Скажите, ради бога, что со мной и где я?

— Мне будет трудно объяснить вам все сразу, — продолжая улыбаться, ответил ему синеглазый. Его второй спутник коснулся в это время руки Коллинса каким то блестящим прибором, напоминавшим машинку для измерения номера перчаток.

— Скажу вам просто. Вы в 30-м веке, т. е. на 9 столетий впереди своего времени. Не пытайтесь осмыслить это сразу. Примиритесь с этим, как со сном. И постарайтесь постепенно освоиться со случайностью, происшедшею с вами.

Коллинс раздумывал несколько минут.

— Но как же я мог… — начал было он.

— Это уместное любопытство, — сверкнул глазами отвечавший. — Я опять скажу вам просто: мы возобновили вас всего по височной кости черепа, найденной при раскопках в 28 веке. Не пытайтесь напрягать ваш мозг. Это именно так.

— Слушайте, — сказал Коллинс, — если мы с вами не спим, то нечего морочить мне голову. Этот маскарад и световые эффекты ни к чему. Говорите прямо, какова цифра, которую я должен вписать в чек, чтобы мне вернули мою жену, если она жива, или укажите место ее смерти, если ваш автомобиль действительно подвернулся под меня, и все происшедшее не было обморочным бредом после бессонных ночей. Я хочу, прежде всего знать о моей жене. Мой денежный шкаф вы, конечно, в праве оставить у себя.

Синеглазый перестал улыбаться. Его добрые зрачки наполнились сожалением и тревогой.

— Мне, очевидно, не менее трудно понять вас, чем вам меня, друг, — сказал он раздумчиво.

Кроме того, вы употребляли много слов, неизвестных мне и, очевидно, утерянных из древних языков. Вот вы произносите звуки «джена», «мой», «денеджный». Это, очевидно, понятия не имеющие равнозначащих в нашем обиходе. Но мы потом поймем друг друга. Не все сразу. А «денеджный джена» вы объясните нам насколько возможно. Теперь же лягте, мы проверим работу вашего мотора.

Читать дальше