Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

Теперь, спустя почти два десятилетия, мне кажется само собой разумеющимся, что я до конца понял Валеру, своего друга детства, лишь через неделю после его смерти.

После школы наши дорожки разошлись: он поступил в престижное летное училище, напихал себе в череп дорогущих имплантантов (кредит для офицеров, 4 % годовых на пять лет) и рано женился. Я же тем временем самозабвенно вкалывал в еще никому не известной московской фирмочке «МнемоТек».

Тогда психоактивные поликристаллы пытались применять даже в бытовой технике. Но реализовать мысленное управление компьютером, кофемолкой или кондиционером на сколько-нибудь приемлемом уровне не удалось ни одной из трех сотен возникших по всему миру венчурных компаний, что и предопределило их скорый и бесславный конец.

«МнемоТеку» посчастливилось выжить только потому, что мы нашли, пожалуй, единственное коммерческое применение этой инновации, которого братья Спирины, первооткрыватели психозависимой стереомеризации, уж никак не могли предвидеть. Технология оказалась подходящей для фиксации образов и эмоций, возникающих в человеческом мозгу, и в перспективе могла позволить записывать воспоминания. Все это мы поняли, когда, потратив десять миллионов евро и три года жизни, смогли снять запись с моторных нейронов крысы, от которой у французского инвестора начался эпилептический припадок. Так, на моих глазах, была разработана технология психоотпечатков, которую впоследствии совсем другие люди назвали МС (ментал-слип).

Headhunter из «Ментал Инк», душевный и чуткий немец, встретил меня вечером у проходной «МнемоТека», проявил осведомленность о нестабильном моем положении в фирме и предложил сменить место работы, жительства и социальный статус. Почувствовав, что его собираются послать, назвал такую сумму, от которой у меня с ладоней потекли водопады.

Так я переехал из московской квартирки в трехэтажный коттедж в получасе езды от Праги, получил собственную лабораторию с толковыми индусами и кучу свободного времени на свои увлечения. Потом начал ездить в командировки по всей Европе — по мере того как открывались новые региональные отделения «Ментал Инк».

Съездил и на открытие отделения в Москве. И первым клиентом оказался… мой друган Валера. Он был в офицерской форме и сверкал иконостасом орденов за ряд кампаний, в которых успел принять участие. Тринадцать лет мы не виделись, но узнали друг друга сразу.

Ментал-слип он решил сделать после очередной командировки куда-то на Ближний Восток. Вернулся с орденом за разбомбленную школу и полутора сотнями тысяч боевых в кармане. Объяснил мне, что хочет, чтобы сын не тратил время на тупую зубриловку, а лет в семнадцать разом ассимилировал все его профессиональные навыки.

Когда Валера погиб на очередной миротворческой бомбардировке, я узнал, что навязываемая роль совсем не годится его сыну. Тот уже в одиннадцать лет был подслеповат, не отличался живостью реакции, но проявлял себя как совершеннейший гений в музыке.

— Заберите это, — сказала вдова Валеры, отдавая мне фиолетовый диск МС в пафосной рамке из красного дерева (покойный держал его на самом видном месте, будто свадебную фотографию). — Я никогда не хотела, чтобы мой сын стал летчиком.

Я легко согласился. Еще с эпохи подростковых влюбленностей у меня накопилось к Валере множество вопросов, на которые найти ответы теперь можно было только одним способом. И должен сказать, эффект от просмотра его МС превзошел все мои ожидания — за три часа я прожил всю его жизнь, узнав попутно об военных кампаниях много всего такого, чего не показывают по HV. Но все же чувствовал, что чего-то не хватает.

Через месяц вернулся за урной с его прахом; ее как раз доставили из Ирана. Вдова сопротивлялась недолго: пять тысяч сразу и десять потом — неплохой аргумент даже на фоне страховки Валеры и назначенной пожизненной пенсии.

Следующей в моем списке бесценных друзей была изумительная парижанка Миранда Кацман, старше меня лет на десять и умнее на добрых полторы сотни единиц IQ. После двух лет упоительной нашей любви-дружбы-взаимопознания она умирала в безумно дорогой Женевской клинике от злокачественной опухоли, так и не открывшись мне до конца.

— Ты мучение и наказание мое, — как-то сказала она, худая, оплетенная трубками и датчиками, — я люблю тебя всем сердцем, Лекси мой, Лекси… но головой понимаю, что редкий ты мерзавец, бессовестный и безоглядный.

Я всегда любил людей прямых и честных. И всегда подозревал, что есть где-то у этой честности дно, опустившись до которого упрешься в непробиваемый панцирь, а за ним, предполагал, — подлинность человека, суть его и самость. Черна ли она или светла? — думал я. — Имеет ли она вообще цвет? Каково это — соприкоснуться с сущностью другого человека, которого вроде бы отлично знаешь. Не окажется ли он изнутри чужим, так и не понятым за долгие годы?..

В похвале ли, в упреке Миранды всегда чудился мне скрытый подтекст. Вот что я понял: чем лучше человек, чем чище он и открытее, тем глубже открывающаяся бездна, в которой хочется достигнуть самых запретных глубин. И то, что глубины эти могли вот-вот закрыться навеки, похоронив свои секреты, наполняло меня почти физиологическим отчаянием.

Так мы и умирали на пару, обоюдно терзаемые болью. Она — в клинике, я — в гостинице напротив. Но к ней приходили внимательные врачи и сестры, делали инъекции самых мощных опиатов, чтобы заглушить боль на несколько часов. Я же страдал непрерывно.

Наконец не выдержал. Принял самое правильное решение, запасся наличностью и в сумерках направился в клинику. В итоге все сложилось как нельзя лучше: сиделка и дежурный врач правильно поняли меня (как трудно было запихивать им в карманы белых халатов пачки купюр!) и на машине скорой помощи отвезли Миранду в местное отделение «Ментал Инк». Процедура снятия ментального отпечатка заняла три часа без малого — все время Миранда была без сознания.

Утром она смотрела на меня, будто все знала. Подозвала слабым жестом и начала разговор, которого я давно ждал, а потому слушал тихо и внимательно. От меня требовалось всего лишь нажать на маленькую зеленую кнопку.

Назавтра я проконсультировался со своим адвокатом, подписал все документы, предусмотренные протоколом эвтаназии, и поцеловал на прощание ее в сухие губы. Зеленая кнопка почему-то все не хотела нажиматься, а молодая сиделка упала в обморок.

На следующий день поставил в декодер ее только что активированный ментал-слип… Боже мой, как она была честна, как же я, мерзавец такой, мог подозревать ее в некой глубинной неискренности! Любовь моя к ней расцвела миллионами оттенков, и постиг я простую истину: если влюбляться — это задавать вопросы, то любить — это, безусловно, знать.