Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

— Да, все тяжелее…

Не знаю, шутил старик или говорил серьезно, но я на всякий случай улыбнулся. Чуть-чуть, одними губами, на мгновенье.

Внезапно, как и начался, разговор затих. Старик сидел молча. Тетка в спортивном костюме смотрела в окно и пила свой кофе. Шерстяная пришла, достала из кулька книгу в мягком переплете и настолько цветастой обложке, что пояснять содержание было не нужно — достаточно было взглянуть на нее. Книгу она читала нервно. Иногда читая одну страницу по нескольку раз, а иногда перелистывая целый десяток. Я молчал. Мне бы хотелось продолжить разговор со стариком, но я не решался начать его первым. Книга моя так и осталась лежать на столе.

Мне тяжело объяснить, чем старик меня обаял. Человеческое обаяние — странная вещь. Оно может быть костром, на который смотрят часами, с трудом побеждая в себе желание потрогать его руками. Оно может быть медной брошкой с эмалевым рисунком, которую так хочется лизнуть, чтобы почувствовать вкус карамельки. А бывает обаяние ледяного узора на стекле. Это обаяние морозного утра, когда смотришь на стекло часами, следишь до изнеможения за каждой чертой и каждым изломом, придумывая себе целые миры…

Старик мне казался единственным живым в нашем купе. В поездах люди всегда приобретают какой-то налет нездешности и кажутся оттого нереальными. Они будто и живы, но почему-то остро ощущаешь их призрачность. Кажется, что можно пройти сквозь них не потревожив. А старик казался настолько пластически четким, настолько телесным, что мне даже захотелось его потрогать. И от меня, и от других пассажиров, и от проводников — от всех нас разило мертвецкой призрачностью. Эта нереальность наша, лишь иногда, словно разложившийся кусок плоти, падала с нас, обнажая наше существование в поезде жалостливым шуршанием пакетиков, скупыми фразами, тяжелым храпом. Мы были в этом мире: оставляли следы, стучали дверьми, шаркали ногами около туалета, но были всего лишь привидениями, которые исчезнут завтра, на рассвете. Старик же был живым. По-настоящему. Он излучал вещественность, реальность. Эта вещественность притягивала, к ней хотелось прижаться.

И хотя твой телефон по-прежнему не отвечал, что все больше беспокоило меня, я постепенно начал втягиваться в разговор.

— Вы, молодые, меня удивляете, — опять начал старик. — Я имею в виду не молодость как возраст, а вас — тех, кто сейчас молод. Откуда у вас эта липкая политкорректность. Бездушный пацифизм. Я помню себя молодым.

Он посмотрел на женщин.

— Все еще помню. Как ни странно. Помню, как мы собирались, спорили до хрипоты, ругались. Мы переживали. Вот вы, товарищ Дима, переживаете за свою страну? Или копошитесь в собственной квартирке? Я сам был философом. Раньше. Так давно, что сейчас вспоминаю это как детство, смутно. И знаете, товарищ, какой я сделал для себя вывод? Такой философский, знаете ли, вывод. Философия бесполезна. Да и наука вообще тоже бесполезна.

— Вообще? Ну ладно философия. А медицина? Так и умирали бы от оспы.

— Да, вообще. Каждая по-разному, конечно. Какая-то наука больше, какая-то меньше, но в целом… Странный вывод для философа? — он мне подмигнул.

— Для философа как раз нет. А так — странный.

— Я объясню. Вот смотрите: ученые пыжатся объяснить мир. Гадают о смысле жизни, познаваемости мира, тасуют электроны, мучают обезьянок ради высокой цели познания, И что? Где результат? Прогресс, скажете вы. Прогресс чего, товарищ? Мы, Дмитрий, делаем открытия, пишем труды, а рядом с нами буквально валяются целые неизведанные области. Мы идем по тропинке в темном лесу, освещая путь маленьким фонариком. Но не видим того, что находится в двух шагах от тропинки.

— Прогресс нам как раз и позволил идти с фонариком, а не с лучиной. И с фонариком — пока. Мы только начинаем.

— Начали мы недавно. Но дело в том, товарищ, что мы даже не пытаемся отойти в сторону. Мы мыслим шаблонно. Есть тропинка, и — вперед. А что вокруг нас?

Он смотрел на меня. Тетки тоже смотрели на меня. Я молчал.

— Вы иногда задумывались, что там? Что нас окружает? Что будет, если сделать шаг не вперед, не назад, а в сторону? Кто-то вообще задумывался? Мы живем в пределах этой тропинки и будем продолжать шагать по ней, и только по ней.

— Спорно, Андрей Николаевич. Я думаю, люди, пусть и единицы, делают шаги в сторону, иначе мы бы просто оставались на месте.

— Есть люди, которые делают шаги, но только по тропинке, только по ней. Тут, товарищ, как говорится: диалектика. Да ладно шаги. Движение — это уже героическое что-то. Мы по сторонам не смотрим. Тоже поступок. Но многие же на него способны. Многие. Но кто смотрит? Вот вы, Дима, смотрите на мир и что вы видите?

Я рассмеялся.

— Мир я вижу, мир.

— А в сторону вы пытаетесь посмотреть?

— Это куда?

— О! Вы, товарищ, не спрашиваете «как»! Сразу «куда»! Самоуверенно все-таки. Что, например, вы видите, когда смотрите… — он с иронией посмотрел на меня, сделал театральную паузу и чуть ли не пропел: — Когда смотрите на поезд?

— На поезд? Это разве в сторону?

— Главное — как смотреть. Куда — это уже… ну, в общем, главное — как.

— Не важно куда, главное, в сторону, — тут я улыбнулся.

— Ну, если хотите, да.

— Откуда? Снаружи? Изнутри?

— Да хотя бы изнутри.

— Изнутри. Изнутри — это пауза. Промежуток между большим миром.

— Промежуток внутри? — он хмыкнул.

— Нет, между. Между большим миром «тогда» — и «потом».

— А что поезд для вас, не мир?

— Мир, но другой.

Андрей Николаевич рассмеялся.

— Промежуток? Мир? Да еще и другой. По-моему, Дмитрий, вы просто стараетесь быть оригинальным ради самой оригинальности. Такое впечатление, что вы взяли одно из тех малоправдоподобных объяснений, которые выдумывают сочинители лубочных псевдофилософских романов — эти… как их сейчас называют… современные классики, — сказал, как выплюнул. («Любитель Достоевского», — с иронией подумал я.) — Они любят эту… игру ума, высасывают из пальца новые миры, новые взгляды.

Я возмутился.

— Вы сами только что жаловались, что некому посмотреть по сторонам. Восклицали с тоскливостью такой, — ирония из меня так и перла, — «где эти пророки, которые ломятся напролом в непроходимые дебри вселенной, а не идут по тропинке обыденности». А теперь? Вот вам, Андрей Николаевич. Пожалуйста. Пророки.

— Да, легко, товарищ Дима, бросать в воздух фразы. Красивые. Не спорю, — сказал тоскливо Андрей Николаевич, — но что за ними? Назвать поезд миром легко! Доказать…

Я открыл рот, чтобы возразить, но меня перебила попутчица в спортивном костюме.

— Вы тут болтайте, а мы пойдем. Покушаем.

Встала. Ушла. Вторая покинула купе молча. Бесцеремонно прерванный разговор резко умолк. Подкралась остановка. Поезд плавно и тягуче остановился. Звуки поезда рассыпались. Звуки большого мира вошли в вагон.