Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

Я молчал. Меня не трогала его жизнь, мне не было его жалко. Я просто слушал.

— Я потом часто приезжал к ним. После войны поселился недалеко. И раз пять в год на поезде к ним ездил. Всего четыре часа, помню, ехать было. А в пятьдесят первом дочка погибла. Тоже жизнь. Я на похороны приехал на поезде. И уехал обратно на нем же. Навсегда.

— Навсегда? Как?

— А вот так: ехал на нем и ехал. Менял поезда. Рассудок у меня помрачился. — Он посмотрел на меня. Злости во взгляде не было, только грусть. — Я, честно говоря, мало что помню из тех лет. Ездил в «общих», в милицию попадал — помню. Но как в сумасшедшей дом не попал — не помню. Но однажды пришел в себя. Вы не поверите: проснулся накрытый газетой. А дата газеты — 17 июля 1964 года. Почти тринадцать лет прошло. Я сейчас думаю, что это поезд вылечил меня. Когда я слился с ним, вжился в него, он то ли вернул мне рассудок, то ли дал мне новый. Я так и остался жить в поезде.

— А как же вы жили? — недоверчиво спросил я.

— Ну, как. Обычно.

— Да нет, я имею в виду — на что? Питаться же как-то надо. Вы не похожи на попрошайку.

— А… ну как… по-всякому. Забывают люди вещи в поезде. Постоянно забывают. Их обычно проводники находят, ну и мне перепадает. Потом, подворовываю потихоньку.

— Как?

— Обыкновенно, — сказал он резко. Помолчал. Рассмеялся. — Давайте еще выпьем.

Я разлил еще по пятьдесят граммов.

— Да-да. Ворую. И представляете, мне даже не стыдно. Есть-то хочется.

— Подождите, вам ведь сейчас…

— Да, мне за сто лет. Как вы думаете, почему я остался в поезде, когда опять осознал себя? Я не постарел. Мне было пятьдесят восемь, когда я похоронил дочку. Очнулся в семьдесят один, а заметно не постарел. В эти годы у мужчин старость подкрадывается. Я тогда подумал и остался.

— Совсем не стареете?

— Да нет, старею. Но медленно.

— Поезд — это пауза, — задумчиво произнес я.

— Он кажется паузой, — сказал Андрей Николаевич. — Поезд — это другой мир. Время в нем течет по-другому, медленнее. Оно тут как бы консервируется немного. Вот и кажется, что попадаешь в промежуток, живешь в паузе. Старение происходит, но медленнее. Гораздо медленнее.

— Но если время течет по-другому, то и вы должны были бы передвигаться очень медленно.

— Не знаю. Я горный в свое время заканчивал. Не блистал, на самом деле. Да и теорию относительности, помнится, позже обсуждать начали среди ученых. А в учебники не знаю, когда попала. Я в шахтах всю жизнь работал. Я долго думал над этим. Мне иногда казалось, дело в том, что мы все-таки не становимся полностью частью этого мира, что-то в нас остается от того, большого.

Мне как-то стало неуютно. Я недоверчиво посмотрел на него.

— А пассажиры почему этого не замечают?

— Сколько времени они в поездах проводят? Вот вы, командировочный, постоянно ездите, а сколько дней в году? Десять? Двадцать?

— А проводники? Они же ездят постоянно.

— Тоже немного получается. Смотрите: они в поезде находятся только ночь. Когда приезжают в другой город, они не сидят по вагонам все время. И работают посменно. Да и не замечал я, чтобы они долго на этой работе задерживались. Только разве что в последнее время. А так увольняются часто. И наконец, разве вы не заметили, что поезд становится отдельным миром, только когда движется. Во время остановок этот мир исчезает. Именно поэтому я люблю скорые поезда. Остановок мало.

— Подождите. Вы не в одном поезде живете, что ли?

Он посмотрел на меня немного удивленно.

— Конечно нет. Я же говорю — главное, поменьше остановок. Во время каждой из них я попадаю в большой мир и начинаю стареть. Секундочку, — он полез в карман своего френча и достал блокнот. — Вот, посмотрите.

Я взял блокнот. На каждой странице разноцветными, остро заточенными карандашами мелким убористым почерком было записано расписание поездов. Сначала шли скорые поезда, затем обычные, потом электрички, кое-где были вставлены листочки, на которых в углу написано: «летние», «дополнительные», «дополнительные вагоны». В самом конце блокнота под надписью «маршруты» следовали различные сочетания пересадок и крупно записано время между поездами. Я заметил, что старик старается, чтобы время, проведенное на вокзале, не превышало 10–15 минут. Когда остановка была 2–3 минуты, запись была жирно подчеркнута.

Я посмотрел на него.

— Вот так, товарищ Дима. Необходимая вещь. При такой жизни этот блокнот необходимейшая вещь. Ну что, повторим?

Я посмотрел на бутылку и автоматически разлил водку по стопкам. Поезд дергался, дрожал. Колеса стучали нервно. Я опять посмотрел на старика. Наши взгляды встретились. Мне почему-то стало казаться, что сейчас уже глубокая ночь. На часах было полдесятого, ярко горела лампа дневного света, за дверью бегали дети или, может, всего один, но очень непоседливый ребенок, за стенкой слышалась какая-то непонятная возня. Мы выпили.

— А проводники? Неужели ничего не подозревают? — поинтересовался я.

— Да что им подозревать. Курьером я для них работаю. Направления меняю постоянно, приметить не успевают. Да и не хотят. Я благодетель для них. Я сажусь на маленьких станциях. Без билета, естественно: впрок мне не напастись. Слезно прошу, в кармашек им положенное кладу. Так чего им еще задумываться? И на этот поезд я сел так. Мне еще место свободное искали долго. А если бы не нашли — у них в купе переночевал. И мне хорошо, и они в достатке. Люди, зная, что денежка им лично упадет, услужливыми становятся. Все довольны, в общем.

— А как ваше исследование? — спросил почему-то я.

— Исследование — никак.

— Почему же? Вы же жаловались, что люди не хотят изучать, заглядывать за пределы?

Андрей Николаевич виновато и жалко посмотрел на меня. Я разозлился. Я вернул ему блокнот. Он его суетливо спрятал.

— Вот вам мир. Исследуйте, копайте, объясняйте.

— Ах, Дима, Дима. Я стар. Я цепляюсь за жизнь. Это мое основное занятие, это моя единственная цель сейчас. Жить. Я было кинулся, когда избавился от бреда сумасшествия, строить гипотезы, проводил эксперименты. Вы знаете, я даже украл девочку лет трех, — я непонимающе посмотрел на его руки и представил старика, затаскивающего в вагон ребенка, — чтобы посмотреть, будет ли она взрослеть. Не взрослела. Но…

— А с девочкой что?

— Отпустил. Попросил проводника отвести в милицию. Но как вам объяснить… Я ничего не придумал. Я ничего не смог объяснить. А потом как-то понял, что в поезде смогу еще прожить лет двадцать. Смогу прожить. И вдруг испугался смерти. Не верьте тем, кто скажет, что смерти не боится. Я видел таких. Видел, как они потом умоляли дать им еще час, два…

— Ну ладно, вы сами не могли, но рассказать об этом… Ученые смогли бы объяснить.

— Ученые? — Его лицо сморщилось от презренья. — Да они о таком даже подумать бы не смогли. Я же говорил, что хотел открыться, таким как вы — видящим, а не этим пустозвонам…