Олег Языков - Книга четвертая. Корректор реальности.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! Майор Кошаков! Медсанупр Военно-воздушных сил! У меня лекарство для маршала.

Докладывая, я пристально смотрел подполковнику в глаза. Все хорошо, все правильно, принесли лекарство… Он сморгнул и, несколько запинаясь, сказал: "Проходите…"

По широкому, длинному коридору я прошел на цыпочках. Подполковник маячил в полумраке впереди.

— Подождите здесь, майор…

Дверь за порученцем закрылась, открылась, и он жестом показал – входите…

Я и вошел. Комната была большой. Ну, это и понятно… Большой и светлой. Книжные полки, много, очень много книг. Здоровенный, украшенный резьбой, рабочий стол с четырьмя телефонами. Вон тот, по-моему, "вертушка". Стопки книг, из большинства торчат разнообразные закладки.

Стены, что меня удивило, были увешаны картинами. Да еще какими! Обнаженные, роскошные женщины разлеглись на них в соблазнительных позах! Ай да маршал! Ай да сукин сын! Молодец, ей-богу. Не стареют душой ветераны. На высоких подставках у стен, на полках – много довольно больших бронзовых скульптурных изображений лошадей. Ну, да… Все понятно! Красивые женщины и кони. Он же военный, в конце концов. Истинный кавалерист. Прямо передо мной – старый, но огромный и когда-то роскошный диван. Настоящая кожа. На диване, под пледом, он… Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников. Рядом – крошечный круглый столик, уставленный пузырьками лекарств, стакан в серебряном подстаканнике, ложечка лежит поперек стакана, интересно – зачем этак?

На меня направлен вежливый, но безразличный взгляд.

— Слушаю вас, майор…

— Здравия желаю, товарищ маршал!

— Не надо, голубчик, не на строевом смотру ведь… Да и лежа я доклады и рапорты принимать не привык… Вы по какому вопросу?

— Товарищ маршал, я займу у вас две минуты… Если не захотите продолжить наш разговор. Вот ваше лекарство.

— А что, голубчик, Центральный госпиталь ВВС теперь лучше, чем Кремлевка? — в глазах маршала появилась тень улыбки.

— А я не из Медсанупра ВВС, товарищ маршал…

— Да? — страха в глазах не было. Наоборот – показался явный интерес. Но на закрытую дверь маршал все же взглянул. — А откуда тогда вы? Ангел с небес?

— Ну, ангел – не ангел, но на одной планете я был сыном бога…

Маршал аж подскочил.

— А ну-ка, ну-ка, майор… Помогите мне приподняться… Подушки повыше…

В приоткрытом вороте великоватой для его исхудавшего тела ночной рубашки я увидел старую, потемневшую от времени и пота деревянную ладанку. Я где-то читал о ней. Более двухсот лет она передавалась в роду маршала. Сталин тоже знал о ней. Знал – и молчал. Он очень уважал Шапошникова. К нему – одному из немногих, очень немногих, — Сталин обращался по имени-отчеству: "Борис Михайлович". Такое уважение дорогого стоит.

— …Вот так, хорошо. Берите стул. Или, нет, — садитесь во-о-н в то кресло, в нем будет поудобнее… Да оно и лучше подойдет сыну бога. А по батюшке вас как величать? Саваофович?

Теперь глаза маршала откровенно смеялись. Интересно, что он нашел тут смешного? Он ведь глубоко верующий человек. Да и в ушедшей в прошлое в 17-м году империи это было общепринято.

— Нет, товарищ маршал, Адрианович! Или – Перунович… Это как посмотреть.

— Ну-ка, ну-ка, голубчик, продолжайте, прошу вас… Мне уже и без ваших лекарств стало лучше, уверяю вас, майор! Рассказывайте!

— Хорошо, товарищ маршал…

— Давайте без чинов… я ведь уже сказал. Вы пришли навестить больного старика? Лечить его? Вот и давайте вновь познакомимся, товарищ лекарь, — Борис Михайлович Шапошников! А вас как звать-величать?

— Кошаков, Вадим Игнатьевич Кошаков… Там, где я был сыном бога, меня звали Тур. Но, прежде чем начать разговор, Борис Михайлович, дайте-ка я вам поставлю вот эту штуку… на сгиб локтя или на запястье… Не беспокойтесь – это лекарство. Не из госпиталя, берите выше! Из горних, можно сказать, вершин! Из другого мира. Нам не помешают? Нет? Тогда – слушайте…

И я начал свой рассказ. Глядя прямо ему в глаза…

Прошло около часа. Шапошников порозовел, он непосредственно охал и ахал в ходе моего рассказа. Самочувствие его явно улучшилось.

— Может быть, чаю э-э-э, Вадим Игнатьевич, а?

— Отчего же, Борис Михайлович, я с удовольствием!

Шапошников, покряхтывая, неуклюже развернулся и нажал какую-то кнопку. Дверь приотворилась, и в комнату заглянул порученец.

— Хорошо бы нам чаю, голубчик… да с вареньем и лимончиком! Сделаете?

— Сейчас, товарищ маршал! — Порученец исчез.

— Помогите-ка мне подняться, Вадим Игнатьевич… совсем я расклеился… У-ф-ф! Вот так, хорошо. Садитесь рядом…

Дверь вновь открылась, теперь широко. Зашел подполковник, за ним – пожилая женщина с подносом. На сервировочном столике был быстро накрыт чай.

— Спасибо, спасибо, а теперь – включите, пожалуйста радио… Вот так, хорошо, вы свободны, голубчик. А мы тут еще поговорим. Не беспокойте нас, хорошо?

— Слушаюсь!

— Прошу извинить – скоро жена будет петь… Она у меня, знаете ли, певица. Послушаем вместе… Так вот, Вадим Игнатьевич… о чем это я хотел спросить… — маршал в затруднении посмотрел на меня.

Я знал, о чем.

— Это должно было произойти в марте 1945 года… У вас рак желудка, Борис Михайлович, болезнь запущена…

Он не дал мне договорить. Взгляд его был твердым, но грустным.

— Вот, значит, как… М-да… Но я не об этом… — голос его напрягся. — Я о победе. О нашей Победе!

— Май 45-го, вы не доживете до Победы дней сорок пять. Точнее – не дожили бы… Вот, это я оставляю вам. Никому не показывайте! Особенно – близким и врачам. Ночью, когда вы будете один, ставьте, как я вам показал, на запястье. Раз в неделю. Думаю, это даст вам два-три года. Я не бог, я только сын бога… Смерть я отменить не могу. Да и он, наверное, тоже. Без смерти не будет и жизни, так ведь?

— Май сорок пятого… Еще немного… Хорошо. Так с чем вы пожаловали, Тур?

Теперь на меня смотрел Маршал. Оценивающе, требовательно и повелительно.

— Май, а теперь – может быть и апрель. А то и еще раньше… Я появился – и пошли искажения знакомой мне истории. Но – все равно. Эта война слишком больно ударила по стране, по нашей с вами Родине. Как информировали Сталина сразу после войны, Советский Союз потерял больше 15 миллионов человек. Около восьми миллионов – это невозвратные боевые потери. Остальные – мирное население, убиты, сожжены целыми деревнями, вывезены в рабство и затерялись там… Потом эта цифра все росла и росла, от одной годовщины Победы к другой годовщине… Теперь говорят о 27-ми миллионах. Пусть их… я не знаю кто прав. Ведь первую цифру тоже не с потолка брали. Я знаю, читал – учитывали всех, кто ушел на войну, всех, кто погиб на глазах у соседей и знакомых. Были подворовые обходы, старались на совесть. Да и Сталин… Наверное, он знал, какую цифру озвучивает. Этот вопрос сейчас для меня не важен. Моя задача – уменьшить эти потери. Иного для себя я не вижу.