Наталья Шнейдер - Сорные травы

– Вот же, тут такое, а он заливается, – проворчал Вадим. – Как будто и не случилось ничего.

– И ни птица, ни ива слезы не прольет… – процитировала я. – У них самая пора.

Вадим постучал в двери домика, появившийся сторож окинул нас взглядом, задержался на мне.

– Явились все-таки. Я-то не поверил, что на ночь глядя подъедете.

– Днем работать надо, – сказал Вадим. – Покажешь, отец?

Конверт с деньгами перекочевал из рук в руки.

– Ну, пойдем. А ты, дочка, не боишься ночью, да на кладбище?

– Живых бояться надо, – я усмехнулась. – А мертвые не кусаются.

Похоже, ему не сказали, кто мы: подъедут, мол, четверо, покажи, где копать. Судебный медик, боящийся покойников, тем более давным-давно зарытых в землю, – смех, да и только. Впрочем, мне-то какое дело до мыслей сторожа – не споткнуться бы. Вадим молодец, прихватил фонарики. Лопата на плече, фонарь в руке – и никакие сумерки не страшны.

Идти пришлось долго. Закончилась старая, заросшая деревьями и облагороженная асфальтом часть кладбища, потянулись могилы последнего года-двух. Там, где камень плит не закрывал землю, виднелись цветы: белые лепестки, казалось, светились в полумраке. Не припомню, чтобы такие росли в нашей полосе – новомодный культурный сорт? Одно время, помнится, было модно высаживать тюльпаны, потом ландыши, потом ползучие многолетники, забыла, как их. Теперь, видимо, новое веяние.

А потом мы добрались до совсем свежих могил, и глазеть по сторонам расхотелось. Велика радость смотреть на бесконечные ряды неосевших холмиков и кое-как воткнутых в землю крестов, на нескончаемое поле, размеченное на ровные прямоугольники колышками и веревками, и разверстые ямы. И все те же белые лепестки, перекопанные, смешанные с кладбищенской землей. Видимо, все же дикорастущие. Странно.

– Вот здесь, – сказал сторож. – Раз, два, три, четыре. Сейчас на всякий эдакий номера с фамилиями сверю. – Он посветил на потрепанные листки, бормоча под нос. – Да, все правильно. Уходить будете, место пометьте как-нибудь, чтобы по свету найти, а то вона что творится, сам путаюсь.

– Спасибо, отец, – сказал Вадим.

– Ну, бывайте. И это… сторожить бы кого оставили. А то ушлый народ уже догадался своих покойников в чужие могилы подхоранивать.

– Это как?

– А ночью приезжают, только втихушку, со стороны леса или через поле, находят яму свежую, чуток подкапывают, покойника землей присыпают, и все. Без гроба даже. Не по-людски совсем, – он сплюнул. – Экономят, вишь. Так что оставьте кого сторожить.

– Понятно. Спасибо тебе.

– Бывайте, – сторож махнул рукой и побрел прочь.

– Ну что, двое работают, двое светят, меняемся по часам?

– А как еще? Хорошо, что не зима.

– Это да. Марья, держи фонарик, – скомандовал Вадим. – Поехали.

Мы сменились. Потом еще раз. И еще.

– Не успеем, – сказал Вадим, выбравшись из уже готовой ямы. – Полночь, два часа на одну могилу, а еще хорошо бы поспать перед рабочим днем часа три хотя б.

– Сегодня две и завтра две, – предложила я, протягивая ему пачку влажных салфеток.

– Да. По-другому не выйдет. Тогда завтра вы, – кивок в сторону коллег, устроившихся у подножья свежего холма, – своих забираете и хороните, чтобы на работу смогли послезавтра спокойно выйти. А вечером снова сюда вчетвером приедем. Для шефа и Машиной подруги выкопаем.

– Для внучки шефа и сына моей подруги, – поправила я, роясь в пакете с едой. Я не суеверна, и все же в таких вещах лучше выражаться точно.

– Да, нехорошо оговорился, – согласился Вадим.

По копченому окорочку и литру колы на нос. О еде вспомнили уже на окраине города, пришлось покупать то, что нашлось в круглосуточном магазинчике, – не требующее даже минимальной готовки, плюс источник кофеина с глюкозой. Без кофеина нынче никак. О том, что неплохо бы прихватить нитяные перчатки, не вспомнили вообще, руки сотрем, как пить дать. Нескольких полосок бактерицидного пластыря из моей сумочки на всех не хватит. Еда – черт с ней, но перчатки завтра надо раздобыть. Михалыча, что ли, спросить – у него, как в Греции, все есть.

– По домам развезешь или снова ночевать на работе будем? – спросила я у Вадима.

– По домам, наверное. Дороги пустые, за полчаса вас раскидаю. В своей постели все же удобней, чем на парте.

Это точно. Интересно, дома есть что-то съедобное? Ив, кажется, по телефону говорил, что собирается сегодня дома ночевать. Значит, борщ доест, а не доест – завтра выливать придется. Макароны вроде оставались и крупы… ладно, утром разберусь.

– Хорошего помаленьку, – я поднялась, подхватывая лопату. – Раньше сядем – раньше выйдем. Вадим, свети.

Ива дома не оказалось. Господи, они там друг у друга на головах, что ли, спят? В ординаторской – один диванчик, а палаты переполнены. Или по расписанию? Сил добраться до душа еще хватило. На то, чтобы проверить, есть ли что съедобное на завтра, – уже нет. Ну и черт с ним. Утро вечера мудренее.

Может, оно и в самом деле мудренее, когда выспишься по-человечески. А после трех часов сна – едва ли. Я всегда искренне завидовала людям, которые способны месяцами спать по четыре-пять часов и при этом не выглядят как зомби. Хорошо хоть, холодильник работает, как положено: несчастный борщ есть еще можно. Я уже традиционно прошла пешком половину дороги, традиционно же пробежалась за автобусом – зато проснулась и на работе появилась более или менее похожей на человека.

У входа стояли пикетчики с плакатами, вот людям не спится. Завидев, как я подхожу к воротам, оживились, подняли раскрашенные простыни повыше и даже попытались что-то скандировать. Вышло не очень, пионерские речовки и то слаженней. Я открыла кодовый замок, показала им средний палец – не надо бы, но настроение ни к черту. Калитка хлопнула за спиной, отгородив меня от справедливого возмущения общественности. Как все-таки хорошо, что я не работаю с людьми.

– Вадим, доброе утро, – сказала я, выходя из раздевалки. – Не знаешь, давно эти ненормальные стоят?

– Шеф умер.

– Не смешно.

– Шеф умер, – повторил Вадим. – Ночью. Я, когда вас развез, решил домой не ехать, чтобы мать лишний раз мозги не компостировала. Поднялся на кафедру, у шефа свет горел, думаю, дай зайду. А он лицом на столе лежит. Окоченевший. Трупные пятна в состоянии гипостаза.

– Три-четыре часа, значит, – машинально откликнулась я. – Впрочем, надо температуру смотреть… Что ж он никого не позвал?

– Четыре часа, если быть точным. Кто теперь скажет, чего он не позвал… Были в это время наши, но внизу. Может, не докричался. На вскрытии – острый инфаркт миокарда, признаки кардиогенного шока.

– Кто исследовал? – поинтересовалась я. – Со стороны, что ли, пригласил?

– Я и исследовал.

– Я бы не смогла.