Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

– Брячеслав Виленович, я… я сейчас не могу.

– Значит, наш маленький заговор приносит плоды? Я счастлив, но сейчас вы должны вернуться. Ваши родные имеют на вас больше прав, чем… хи-хи-хи… Нева, пусть она и готова покинуть брега. Я выхожу вам навстречу.

– Нет!

– Александра… – Снова мама. Таким голосом она объявила дочери, что в Псков с классом та не едет. – Имей в виду…

– Я имею! Всю жизнь… Мама, извини, я не приду! Мне двадцать шесть, я взрослый человек. У меня свой… праздник, и передай… пану Брячеславу, чтобы он… – Смешанная со стыдом благодарность заставила запнуться, и мама этой запинкой воспользовалась:

– Ты не только эгоистична и инфантильна, ты просто дура! Если ты думаешь, что, поставив нас с бабушкой в неловкое положение перед паном Брячеславом, ты получишь принца, ты…

В любом другом месте, в любой другой день Саша сдалась бы и сделала все, что от нее хотят, но сегодня лишь молча нажала красную кнопочку. И сразу же отключила телефон.

– Извините.

– Это ты извини. Мое приглашение, похоже, тебе обходится дорого.

– Что вы! Я так… рада!

– Я тоже, но ведь тебе придется возвращаться. Кто этот пан Брячеслав?

– Гумно-Живицкий… Ему лет пятьдесят, он историк… Кажется.

– Матка бозка, как сказал бы настоящий пан…

– Вы его знаете?

– Нет, но ему под пятьдесят, и он, кажется, историк. Мне под сорок, и я экс-физик…

– Я вас люблю! – выпалила Саша и залпом выпила бокал. Холодное вино, казалось, пролилось прямо на подпрыгнувшее к горлу сердце. Если б не звонок, она бы молчала, но этот мамин тон… – Я к ним не вернусь. Просто… Не вернусь. Никогда!

– Саша, – Дени поставил уже поднятый бокал, – ты понимаешь, что говоришь?

– Да, да, да!

– И когда же…

– Сразу. Это были именины Пашечкиной мамы.

– Юлия… Пятое июля… Ты хорошо притворяешься. Наверное, дома тебе очень плохо.

– Я не хочу про них слышать! Я не вернусь…

– Саша, я прошу тебя успокоиться и послушать. Я в самом деле не знал степени… твоего положения… Черт, я не Онегин и мораль читать не буду. Ты – девушка яркая и талантливая. Не Ахматова, скорее уж ближе к Петровых… Но ты меня и здесь обманула. Я увидел молодую женщину, умную, ищущую впечатлений, темпераментную. И при этом, по большому счету, равнодушную ко всему, кроме города и себя. Не буду врать, если б не твоя вспышка, я бы предложил тебе остаться до утра. Мне казалось, мы могли проводить вместе время, оставаясь… свободными, что ли. Я недавно порвал с подругой, от которой устал, но одиночество тоже утомляет… Пойми, я не сторонник случайных связей, но, как ты писала: «Человек чужой, может, и хороший, что сейчас со мной, как и я с ним тоже…»

– Это не я писала! – Куртка висела прямо в комнате, у двери, Саша ее схватила, оборвав вешалку. – Знакомый… догадался про вас. Написал, сказал, что вы обратите внимание на стихи. Я бы не стала этого делать, он сам, с моего адреса! Вы ответили… И я подумала, пусть будет… Ведь я так и чувствовала… Но про «он со мной и я с ним» я не знала!..

– Сюрприз за сюрпризом. Я чувствовал себя почти Гумилевым, открывшим Ахматову. А это была Черубина… Кто ваш Волошин, Саша? Этот пан?

– До свиданья!

Едва не сбив с ног соседа-некоммуниста, Саша бросилась вон из квартиры, промчалась по лестнице, проскочив парадную, и черным ходом вылетела в полный луж двор. Секунду постояла, глядя невидящими глазами на изрисованные сердцами стены, и рванулась к дальней арке. Двор был проходным, и Саша, все так же не понимая, на каком она свете, оказалась в ближайшем переулке. Соскользнула с плеча сумка, из проехавшего такси донеслось «Я пройду сквозь злые ночи…». Девушка машинально поправила ремень и повернула к Неве.

Она не знала и не могла знать, что капитан третьего ранга Степаненко просидит в кафе с игуаной до закрытия, расплатится и будет долго курить на улице, глядя на бледный дом с черными траурными цветами, из которого никто не выходит. Потом бросит окурок в урну и зашагает к метро, чтобы успеть на последнюю пересадку.

К Спадниковой Шульцов явился позже, чем собирался, – гулял по Таврическому саду, пытаясь выкинуть из головы гарпию в каракуле. Утки и дети помогли, на третий этаж почти родного дома Олег Евгеньевич поднялся с улыбкой.

Хозяйка в сером – покойный академик терпеть не мог траура – платье, заколотом подлинной римской камеей, приняла подношения с видом вдовствующей императрицы. Шульцов узнал, что он первый, и искренне пожелал себе не оказаться единственным.

Его провели в гостиную, где к знакомым картинам прибавились два портрета. Глядящие друг на друга Артемии производили странное впечатление.

– Олег, прошу вас. – Вдова указала на кресло возле печи, спасенной от покушавшихся на реликвию коммунальщиков. – Как Мариночка и Соня?

Историк доложил, что жена и дочь отправлены на праздники в Вену, до «Челна Ра» о подобном роскошестве не могло быть и речи. Хозяйка рассеянно одобрила и перешла к обличению «выкормышей Сущенко». Гневный монолог обернулся поразившим Шульцова открытием, что ему почти безразлично, получит он докторскую степень или нет. «Надежда Константиновна» кончила обличать и посмотрела на гостя в ожидании ответной реплики.

– Конечно, Анна Михайловна, – сказал Шульцов, – я полностью с вами согласен.

– Артемий Валерианович не скрывал своего отношения к этой публике. Он мне не раз говорил, что Сущенко напоминает ему Мишку Япончика. Внешняя лощеность и под ней что-то очень жесткое и уголовное. Вы, конечно же, знаете про Керчь…

– Разумеется, – подтвердил Шульцов, бывший, в отличие от вдовы, почти свидетелем. После конференции по Киммерии историки устроили прибрежный пикник; разумеется, некоторые пошли купаться. Сущенко и единственный по-настоящему талантливый его ученик заплыли дальше всех. Учитель вернулся один; на все вопросы он с раздражением отвечал, что потерял Володю из вида и не представляет, где тот может быть. В Москву светоч науки отбыл, не дождавшись окончания поисков. Поползли слухи, Шульцов в убийство не верил, только в неоказание помощи.

– Артемий Валерианович называл этого господина и иже с ним ядром подлейшей из комет…

Громоподобный звонок сдунул вдову с места. Раздались звуки аристократического знакомства – правнучатая племянница Спадникова привела своего молодого человека. Поскольку гости торопились, их сразу же пригласили к столу, и Шульцов словно бы перенесся на двадцать лет назад, когда обретенная Артемием Валериановичем супруга учинила пришедшему аспиранту нечто вроде экзамена.

Стол был накрыт, и Шульцову предложили опознать некий предмет сервировки. Приученный с детства пользоваться подставкой под нож, Олег ответил с удивлением, но без запинки. Позже слегка смущенный Спадников объяснил, что Анечка никогда с подобной вещью не сталкивалась и отчего-то сочла ее мерилом аристократизма. За минувшие годы изменилось многое, но не отношение «Надежды Константиновны» к поразившей ее воображение серебряной штучке. С упорством Сфинкса она задавала свой вопрос каждому, кто впервые переступал порог спадниковской квартиры. Ответивших хозяйка определяла как «людей нашего круга», несведущих просвещала, но они навсегда переходили в категорию «народа».