Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

– Тогда что там?

– «Закидашник», как выражается Юрка. Не верите – посмотрите.

Олег Евгеньевич верил, но посмотреть пошел. Коридорчик был забит под завязку, проход утыкался в сундук, увенчанный перевернутым круглым табуретом для пианино. Слежавшаяся в серый войлок пыль свидетельствовала, что здесь годами не ступала ни нога, ни лапа.

– Кстати, – заметил полковник, – тут больше нет шерсти. Так бегство или переговоры?

– Можно… Можно сказать, что я зашел по просьбе Комаровой, было открыто, и с разрешения участкового, или кто тут следил за порядком, вошел в квартиру, а вы – со мной. Который сейчас час?

– Восемнадцать двадцать четыре. Значит, говорим?

– Да. – Шульцов постарался придать голосу твердость. – Нужно увидеть трельяж Нинели… Я про фото Овалова.

– Согласен. Одну минуту. – Сигнала слышно не было, видимо, полковник перевел телефон на беззвучный режим. – Да, я… Мы еще на объекте… Да… Понял… Свяжемся позже. Такие дела, Олег Евгеньевич. Пьяного балбеса, заварившего всю эту кашу с газом, поймали, так что отсутствие предварительного сговора нам гарантировано…

– Послушайте, – перебил соседа Шульцов. – Кажется, плачут.

Мысль о призраках была нелепа, но только не в этой квартире. Пробираясь «закидашником» навстречу глухим всхлипам, историк был готов к чему угодно, а увидел всего лишь трех сгрудившихся на кухне старух. Горела одинокая лампочка, судорожно вздрагивали плечи Нинели, рядом на полу посверкивал стразами беретик. Клавдия стояла у плиты, Розик пыталась закрыть дверцу гороподобного буфета с разнокалиберными морозными стеклами, дверца скрипела, но не закрывалась, а Розик… У Розика тряслись руки.

– Я говорила… – бубнила Клавдия. – Здесь… нечисто… Освятить… пасхальная неделя…

– Как же так? – Тоненький голосок Нинели царапал душу, будто писк брошенного котенка. – Тут так страшно… Настоящая дыра… Кто вы? Вы тут живете?

– Нет.

– А мы? Она вот говорит, это моя квартира. Но я так не могла…

– Вы меня не узнаете? – с оторопью спросил историк. – Я приходил к вам вчера. С участковым врачом. С врачами…

– Вот, – встрепенулась Клавдия, – вот! Вы ж хахаль той, синеглазенькой, что меня в больницу сватает? Ну скажите же им…

– Можно не говорить. – Розик поискала глазами вокруг себя, оторвала кусок какой-то картонки, сложила, сунула под дверцу, и та сдалась. – Видимо, все так и есть, мы тут живем.

– У вас входная дверь открыта, – встрял будто только что вошедший полковник, глядя на Нинель. – Что-то случилось?

– Да… Нет! – Старушка вскочила, подняла беретик и, закрыв им лицо, бросилась в ванную.

– У нее шок, – объяснила Розик, – идемте, я вас провожу… И дверь закрою.

– Мужчина! – окликнула Клавдия. – Вы им скажите… Лечиться им надо, обеим… Склерозницы, если не хуже! А Ольга Глебовна ваша пускай мне звонит… Мне!

Зеркальные шкафы все так же отражали друг друга, порождая бесконечность и неся в себе старые шубы и керосинку. Великая тайна бытия, узнав которую закроешь лицо беретиком и заплачешь.

– Ужас, – Розик смотрела в одно из зеркал, – я ужас… и всё ужас… Страшное это чувство – не просто понять, что жизнь кончена, – проглядеть, как она прошла. Как ты стала развалиной… Час назад я не сомневалась, что хороша, что у меня все еще будет.

– Помочь вам выкинуть этот хлам? – внезапно предложил Шульцов.

– Я бы не торопился. – Аркадий Филиппович небрежно провел рукой по дверце, и та открылась, явив набитое шубами-удавленницами нутро. – Здесь многое можно продать, даже не вынося из дома. Сейчас мода на довоенные вещи, а тут есть и дореволюционные.

Розик думала о другом.

– Теперь и мне кажется, что я вас видела, но как-то странно. Так сны вспоминаются.

– Мы играли в кинга, пока моя подруга осматривала вашу соседку.

– Не помню… И помню. Меня эта эвакуация словно в старость швырнула. Не пойму, сплю я или, наоборот, проснулась.

– А твари… То есть ваша собачка и квартирный кот? Где они?

– Я держала собачку? Только не это. Сеттер, английский, был у моего мужа… У меня ведь был муж, я его любила, и я его убила… Как в песенке поп – собаку. Сейчас уже не докажешь.

– Поверьте, мы не собираемся…

– Я о другом, – махнула узкой рукой «Медея». – Это мне, мне не доказать, что я – убийца, а в психиатрическую не хочу… Вы уверены, что у меня была собака?

– Да… Маленькая, ее звали Тантик.

– Глупое имя. Наверное, я после убийства сошла с ума, а сейчас, к несчастью, опомнилась. Вы вернетесь?

– Если вам это нужно.

– Я пока не знаю.

– Вот мой номер.

В бумажнике Шульцова лежал десяток эзотерических визиток, но он положил на полку под реликтовым телефоном институтскую. Последнюю, к слову сказать.

– Вы – смелый человек, – заметил полковник, когда они миновали третий пролет. – Лично я хорошо подумаю, прежде чем сюда вернуться.

– Может, я ошибаюсь, но то, что здесь жило, ушло. Теперь это просто старухи, которые просто плачут…

– Это-то и страшно. – Аркадий Филиппович вытащил сигарету. – Очнуться сразу в старость… Они ведь тоже где-то стояли, пока тут ими жили.

– Скорее всего. В юности мне приходило в голову, что Питер не один, и просвечивает кому-то одно, кому-то другое.

– Вечно курить, глядя на Новую Голландию… И чтобы июнь и сирень. – Полковник усмехнулся. – Ёшкин кот, каких только взяток мне ни предлагали, но тут я почти поплыл. Будь я один…

– Аналогично. – Шульцов вспомнил неожиданную латынь соседа и прозрачный рассвет. – Мне никогда уже не надеть столь безупречных брюк, но вода в Неве стоять не должна – не болото.

– Тоже верно… Я заглянул к Нинели, пока вы занимали старух.

– «И в трещинах зеркальный круг»?

Полковник цитату не опознал.

– Оваловского снимка не видно, но куда интересней, что исчез трельяж. На его месте – комод, пыль на котором если кто и вытирал, то молодая Колпакова. Кстати… – Аркадий Филиппович сделал именно то, о чем хотел напомнить Шульцов. – Валера, ты куда пропадал? Как там у вас? Канарейки не обижают?

Раствор в бутылке с делениями был прозрачным, но следить, как он уходит, Саша могла; девушка смирно лежала на кушетке и глядела на еле заметный овал, а тот потихоньку опускался. Бабуня, когда ей ставили капельницы, боялась, что сестра не успеет повернуть краник и в вену войдет смертоносный воздух. Саша еще в школе узнала, что подобное из-за разницы давлений невозможно, но чужой страх вспомнился отнюдь не из-за желания умереть – девушке мучительно не хотелось возвращаться домой, и, глядя на пустеющую склянку, она почти отрешенно думала, куда идти и где взять денег на цветы.

Всплеск отчаянного неверия прошел, и больше в смерти Дени Саша не сомневалась. Толстый веселый врач объяснил, что у нее друг за другом случилось два шока, после первого она была заторможена, второй ее встряхнул, и теперь она станет не только помнить, но и чувствовать. Саша знала, что он прав, минувший Женский день станет ее вечным кошмаром, границей, разделившей жизнь на две части – никакую серую и бесконечную черную. Дени… Денис Анатольевич мучился происшедшим не меньше и… сделал то, что сделал. Саша понимала, что дело не в ней, просто обман и разочарование стали последней каплей. Думать, что встретил родную душу, и понять, что перед тобой подделка, пародия на твою боль, на твои чувства, а за ней нет ничего, кроме лживой заурядности… Это страшно, это невыносимо страшно и тяжело.