Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

Рывок. Пронзительный скрип подъездной двери. На снег падает квадрат яркого света. Силуэт в проеме кажется вдвое большим, чем на самом деле. И очень знакомым.

– Машка! Нашлась!

– Нашел! Получилось! – кричу я в ответ. Кричу без слов, но звуковая волна, порожденная этим отчаянным криком, наверное, успевает несколько раз обогнуть земной шар, пока Саша бежит ко мне. А потом меня закручивает в штопор, и я лечу куда-то далеко, вместе с роем снежинок. Но теперь они мягкие, пушистые, теплые. И мне совсем не страшно…

Колючий синтетический плед. Исходящая паром чашка дрянного чая. Расшатанный табурет на крохотной кухне. Теплый свет от лампочки под дешевым пластиковым абажуром с полустершейся рыбкой на боку. Что может быть прекраснее в мире?

– …За водкой вышел. Просто понял, что иначе не засну. А там эти шакалы двуногие тебя к машине тащат. Меня что-то словно шарахнуло. Позвоночником чую: беда, вот и выкрикнул первое попавшееся имя, словно именно тебя я хотел найти и нашел.

– Именно меня ты и хотел найти, – повторяю я, улыбаясь. – Только не знал об этом. И я – не знала…

Спасибо, мой город! Твоя своенравная дочь не заслужила такого подарка. Но ты все знаешь наперед. Наверное, это правильно!

Вот так все и произошло. Счастлива ли я? Да. Скучаю ли по своей прежней жизни? Иногда. С другой стороны, в той, новой, которая теперь окружает меня, куда больше открытий, неожиданностей и маленьких чудес. По крайней мере, я в этом абсолютно уверена.

Я по-прежнему теряю и нахожу разные вещи, хотя теперь это происходит случайно, не чаще и не реже, чем у всех прочих жителей города. Впрочем, нахожу все-таки чаще. Обычно всякую ерунду, хотя в новогодний вечер, когда мы гуляли по парку, я зачем-то полезла в птичью кормушку и извлекла из нее новенький паспорт со своей фотографией, выписанный на имя Марии Михайловны Москвиной. Из-за этого Саша иногда называет меня «МММ», хотя чаще – просто «моя Машка-Растеряшка». «Потеряшка», – мягко поправляю я. Он смеется и спрашивает, какая разница? А я только улыбаюсь в ответ и качаю головой…

Я каждый день сочиняю письма, словно наброски ненужных драм. Сделать кораблик, пустить бы с пирса: пусть выплывает назло ветрам. Бросив машину, уйти от трассы, чтобы лишь лютики да роса.

Что там в начало выносят?

Здравствуй,

мой «неотзывчивый» адресат.

Трудно, пожалуй, жить в голоцене: уйма эпох барахлом в утиль. Тщусь отыскать хоть какую ценность, но не могу ничего найти. К предназначенью – стихи калякать – вкус был утерян с недавних пор. Он? Для меня он уже не якорь – сил не хватило сдержать напор.

В воздухе дым от костра и горечь, старый маршрут истопчу до дыр: осенью лакомиться иргою в старенький сад прилетят дрозды. Полузаброшенный полустанок – глупо со скорых налог взимать.

Господи Боже, как это странно: в городе – лето, в душе – зима.

Осень букеты приносит с поля, первыми льдинами бьёт о борт. Я постоянно с собою спорю, только мне кажется, что с тобой. С раннего утра до поздней ночи…

Всё.

Не подставься судьбе под пресс, чтобы целее был позвоночник.

Точку поставлю в конце.

П.С.

Где-то, нарушив закон природы, в самом разгаре лишь первый тайм. Двери открою поочерёдно: может быть, лето пригрелось там? Всё, что приснилось, сберечь бы в тайне: истина в пятку впилась гюрзой.

Девочка с праздничными бантами греет дыханьем зимы узор. Холодно, улицы замело так, что не проехать – кругом метель…

Вышел нескладным тот самолётик, даже до липы не долетел… Ветер, бумага? Плевать, вина чья. Выбор убогий: рога и нимб. Может, закончится всё иначе? Может, получится изменить?

Почерком мелким ещё приписка:

Будут талант, мастерство и стиль, если приемлема степень риска. Это как золото мыть на приисках: труд, безнадёжность и боль.

Прости.

– …и обнаружила одного человека: лишнего.

Движение – будто вот только что с раскрытой ладони живой человек соскользнул куда-то во тьму. Унесся с ветром в пустое море. Сейчас Линг начнет себя корить: растяпа, бездарь, никчемная улитка…

Тень от полей шляпы падает на лицо Линг – узкое, по-восточному бледное. На правом ее плече, на ремне – короб со светописным прибором. За левую руку цепляется Бенг. А ему другую руку приходится держать высоко: Дани длинный, до него еще поди дотянись.

Они всегда так ходят, вся семья Чамианг.

Иначе и потеряться недолго в городе Ларбаре. Не на всякой улице даже разберешь, в какой стороне море. Спуски и подъемы зависят уже не только от того, как выгнут берег, но и от старой застройки: где под землею больше осталось кладки от старинных домов.

Тут, на улице Победителей, дома все новые. Светлый кирпич, вдоль вторых этажей изразцовые картины. Если шагать в сторону дома, то войска на картинах идут в обратном порядке: сначала пушкари и бомбометчики, потом тяжелые латники с копьями, средневековые лучники, и в конце – древние воловьи повозки. А в нижних этажах арки. Широкие, чтобы и самобеглая махина могла заехать во двор.

Окна тоже арочные, с огромными цельными стеклами. За ними выставлено то, чем тут торгуют. На вкус Бенга Чамианга, лучше всего – «Плоды-ягоды-орехи», где расписные чаши и деревянные обезьяны. А еще «Всемирная книга» с картами дальних земель. И «В пути», где всякое снаряжение для рыбной ловли и путешествий. Например, резиновые болотные сапоги. На весну такие у Бенга уже есть и у Дани есть – потому что бабушка Чамианг не велит детям и докторам ходить по лужам: дурной пример для сограждан.

Сейчас-то уже сухо, но все равно – весна. Сумерки только начинаются. Электрический свет из окон отражается на кирпичной мостовой. На кожаном коробе у Линг, на плаще у Дани, зеленом, цвета листьев розы.

Все бы хорошо, кабы не странности у Линг в мастерской.

– Как так – лишнего?

– Лиц – пятнадцать. Заказов – четырнадцать.

– И ни одно лицо не повторяется? И со вчерашнего дня не могло остаться? Или с твоей прошлой смены?

– Нет. Я помню, как я сегодня же с этой женщиной работала. Пластинки есть: три штуки, все удачные. По деньгам сходится, то есть она заплатила. Квиток не могу найти. Разве что она унесла обе половинки: ту, что для заказчика, и мою.