Самуил Лурье - Полдень XXI век, 2012 № 10

Седой шевельнул рукой и потянулся в сторону топора. Голос в траве молчал. Седой нагнулся, взялся за топорище, выхватил топор из травы. Из тени у забора ни звука. Потом трава заходила, и раздался глухой смешок.

«Видит».

Рука Седого с топором опустилась.

— А что, Седой, — голос зазвучал громко, будто говорили возле самого уха. Трава у забора вздыбилась и почти сразу опала, — топором тебе когда-нибудь приходилось работать? Не пулей, а топором?

Седой выпрямился растерянно, топор сполз в сырую траву.

— Говори. — начал он и тут же позабыл, что хотел сказать дальше.

Всполох от грозовой зарницы докатился до края леса. Лес окатило светом, синяя полоса шоссе высветилась и пропала. Где-то у реки близ моста сквозь бормотанье туч негромко запел мотор.

В траве у забора молчали, потом голос сказал:

— Мне интересна ваша порода, Седой. Не ты, а вообще — вы все. Такие, как ты. Мне с вами легко, что ли. С другими трудно, а с такими, как ты, — легко. Седой, ты мать свою помнишь?

«Бога проси. Бога проси. — застряла в голове у Седого прокравшаяся из детских снов старая бабкина приговорка. — Бога. Бога.»

«К черту!» — Он повернулся спиной к забору и сделал шаг в сторону дома.

«Плюну, пойду, ничего не будет, — остановился он, сгорбившись. Нога зацепилась за топорище. Седой покачнулся, но не упал. — Нет, нельзя уходить. День сегодня такой. Мой день. Все ради этого дня. А я — уходить».

Все-таки он подошел к серой громаде дома, ногой подбил на крыльце вылезшую из паза ступеньку.

«Худо, надо чинить».

На голову из-под навеса полетела труха. Седой протер ладонью глаза. Странная мысль пришла ему в голову. Он посмотрел на собачью будку, которая стояла в углу двора между крыльцом и домом, ветхая с позеленевшими досками и старой, латанной крышей.

«Волк, он что, помер?»

Пес был моложе своей конуры, но по собачьим летам — старик. Приблудным мокрым щенком залез он как-то ранней весной в конуру, где и духу-то песьего не было почитай лет двадцать. Седой тогда его не прибил, просто забыл про мелко поскуливающего кобеленка, а когда от конуры завоняло, он сжалился, бросил кость. С тех пор прошло много лет, сколько — Седой не считал.

Он тихо подошел к будке и, с трудом сгибаясь, заглянул в теплую собачью дыру. И чуть не упал, отпрянув. Из черного круга прямо ему в лицо смотрела чужая незнакомая морда в гладкой слипшейся шерсти и с кровавыми обводами век. Это был его Волк, но не такой, каким он привык его видеть днем. Глаза собаки были открыты, но в них жил только сон, они казались выточены из стекла и лишь глубоко на дне едва-едва пробивался маленький лучик жизни.

Собака его не видела. Она спала, дыхание пса было ровным. С таким Седой не сталкивался ни разу. Он даже позабыл на мгновенье о голосе в траве у забора. Верный Волк, знавший и топор, и палку хозяина, дрыхнет, как последний предатель, в вонючей свой норе, а хозяина в это время.

Седой ткнул твердым пальцем в скользкую собачью губу. Пес вздрогнул во сне, судорога прошла по телу, но позы он своей не сменил. Волк не хотел просыпаться. Чужой близко, чужой у забора. Но ни лая, ни клочьев пены, ни наскоков и глухого рычания, когда пес отбегает наискось от врага, уворачиваясь от занесенной руки.

— Скотина! — Седой плюнул в собачью морду, потом просунул руку в дыру и нащупал на желобе справа теплую от собачьего жара бутылку. Такая у него была хитрость. Седой прятал в конуре поллитровку. Ни от кого. Просто приятно думать, что, вот, есть на земле место, про которое знаешь: свято.

И тайну святого места охраняет клыкастый волк.

Не охраняет. Спит собачьим сном, сук видит.

Седой отвинтил пробку и хлебнул, запрокинув голову, крепкой горячей жидкости. В стекле бутылки отразился пожар. Ветер за рекой смахнул с языков пламени завесу дыма и гари или молния просверлила воздух, — Седому было плевать. Он утерся, убрал бутылку и, силой дернул пса за ухо. Пес зарычал во сне, но не проснулся.

— Что, — обернулся он к источнику ненавистного голоса, — за дурака меня держишь? С такими тебе легко? А много у тебя таких-то? А? Сволочь.

— На мою жизнь хватит. — Голос над ним смеялся. — А она у меня до-о-о-олгая.

У Седого потемнело в глазах. Злость прорвалась наружу. Водка подхлестывала его изнутри, и сердце прыгало чертом.

— Сволочь, — повторял он, вдавливая подошвы в траву. Он шел к проклятому месту, и голос пока молчал. Трава стояла спокойно, лишь ветерок, дувший к дому от леса, приглаживал верхушки стеблей, и на траву набегала рябь.

Седой шел, угрюмо выпятив челюсть. Про топор он и думать забыл, шел, сжав кулаки и ворочая под пиджаком мышцами. Шея его надулась, лицо побурело от крови, он сейчас походил на старого отчаявшегося быка, который в последний раз сражается за обладание телкой. Последний метр он не шел, а волочил по траве ноги, они путались в коротких стеблях, и почему-то мысль о косе, которую надо бы поточить, и траве, которую надо выкосить, отвлекала его от страшного.

Он ступил в заколдованный круг, откуда с ним говорил голос. Здесь не было никого. Трава росла, как везде. И земля была как земля. В полутьме возле ног он видел привычное мельтешение насекомых. Набухал и растягивался беспечно выползший дождевой червь. Маленький оранжевый паучок карабкался на лист подорожника.

— Я здесь. — Голос раздался справа. Вихрь прошел по траве, и под ветками старой яблони трава вздыбилась, как от страха. — В догонялки будем играть? Я не против. Давай, Седой, догоняй. Только помрешь ведь, и ничего у тебя не будет. Шиш вместо того, что просил. Побереги сердце, Седой.

Кулаки разжались сами собой, и злости вроде бы поубавилось. Жирные капли пота набухали в корнях волос, потом стекали медленно по морщинам, холодом окатывая лицо.

— Успокойся, Седой. Думаешь, я тебе враг? Я такой же для тебя враг, как и для всего вашего рода. Так что будь умницей, подожди. И вино допей. Допей, Седой, вино помогает.

Седой не стронулся с места. О вине он больше не думал. Обруч упал с головы или же гроза уходила, но стало легче дышать, и телу сделалось легче. Только одно мешало, мысль, может быть, важная подкатывала, накатывала, как волна на прибрежный камень.

Что ж это он? Как так получилось, что нужно просить чужого? Это ему-то — ему! — елозить перед чужим, ползать перед ним на карачках. Говно лизать.

Он гнал эту мысль прочь, сейчас она была лишней. Но кто-то упрямо ее подталкивал к внутренним берегам, будил, не давал пропасть.

Когда же это ты ползал, Седой? Трясся и лизал много ли? Было такое? Перед тобой ползали, а не ты. У тебя говно с сапогов лизали.

«Я жить хочу, — сказал он себе другому, тому, кто бесконечные годы сидел в нем, зажавшись в угол, подремывал, помалкивал до поры. — Жить, а не подыхать от старости».