Джеймс Данливи - Рыжий

Они прошли мимо каких-то огромных ящиков и посторонились, чтобы пропустить телегу, запряженную волами. Брезжит рассвет. Испуганные глаза животных. По обочине дороги тянется вереница паукообразных велосипедов; такси и пролетки отъезжают от судна. Они, замерзшие путники, входят в этот древний датский город.

Они зашли в Вулвортское кафе. Светило солнце. Они сидели друг против друга за белым столиком. Яичница, ветчина, чай, хлеб и масло. О Боже!

— Кеннет, расскажи мне о своих странствиях.

— Скука.

— Ты посетил профессионалку в Париже?

— Нет. В последний моменту меня сдали нервы.

— Выходит…

— Не подобрался даже на пушечный выстрел.

— Жалко, Кеннет, но ничего, мы тебе поможем. Все устроим. Отвезем тебя в Конго или еще куда-нибудь. Как ты насчет женщины из племени пигмеев?

— Где семь фунтов?

— Все в порядке. Не беспокойся. Расскажи мне о том, что с тобой приключилось.

— Ничего. Практически ничего. Боролся в темноте с тем школьником, но в конце концов бросил, потому что и это ни к чему не приводило, и я начал сходить с ума. Единственное, что держало меня на плаву, — замечательные письма леди Эспер.

О’Кифи быстрым движением прорезал мягкую оболочку яичного белка. Обмакнул в жир кусочек хлеба. Из окна было видно как внизу копошится недавно проснувшийся Дублин.

— Она писала просто фантастические письма. Я рассказывал тебе об объявлении, в котором предлагалось место повара. Я написал и получил ответ, написанный от третьего лица. Леди Эспер желает знать, является Кеннет О’Кифи протестантом или католиком. Я ответил, что О’Кифи не является ни тем, ни другим и что по воскресеньям его не нужно возить в церковь. Она написала, что леди Эспер полагает, что О’Кифи должен все же принадлежать к какой-нибудь конфессии, потому что ведь каждый нуждается в церкви, которая заботится о том, чтобы у человека была бессмертная душа. Я ответил, что у О’Кифи уже есть бессмертная душа, и следовательно, церковь ему не нужна. В следующем письме леди Эспер привела цитату из Святого Писания: «Нищету и стыд пожнет тот, кто отвергнет Учение, но тот, кто признает свои заблуждения, удостоится почестей». Я ответил, что Кеннет О’Кифи уже познал немало стыда и терпел нужду, когда принадлежал к Римской Церкви, и что «простодушный человек верит каждому слову, но тщеславный обдумывает каждый свой шаг».

— Так тебя взяли на работу?

— Вроде бы да. Проблемы могут возникнуть на религиозной почве. Я не доверяю людям, которые пекутся о спасении чьих-то душ. Где деньги?

— Прошу тебя, Кеннет, наберись терпения.

— А что за дом? Туалет в нем есть?

— Все удобства. Даже полочка для мыла. Четыре газовые конфорки. Деревянные полы. Правда, в нем немного сыро и одиноко.

— И отдельная кухня?

— Все отдельное, Кеннет.

— И ты живешь там один?

— Нет.

— Ты не один?

— Не совсем.

— С кем ты живешь?

— Я не живу ни с кем, Кеннет. В доме живет одна особа — мисс Фрост. Очаровательная юная дама из Вэксфорда. Я тебя с ней познакомлю.

— А куда уехала Мэрион?

— В Шотландию. Ей нездоровится.

— Что случилось? Она в положении?

— Хочется верить, что нет. Теперь я начинаю тебя лучше понимать. Поедем-ка вместе в Джеэри.

— Разве Мэрион не возражает, что ты остаешься наедине с мисс Фрост?

— Не думаю. Мисс Фрост ревностная католичка. Все тихо, спокойно, никаких историй. И человек она очень интересный.

— И деньги у тебя дома?

— Поехали, да и все.

— Черт побери! Так ты что на мели!?

— Я несколько поиздержался.

— Черт бы все побрал! Я так и знал. Ладно. Я оплачу счет. Я — выродок, потерпевший полное и окончательное поражение.

О’Кифи откидывается назад. Вытирает рот. Официантка посматривает на них. О’Кифи первым спускается по лестнице. Его рыжая борода трясется. Руки в кармане. Дэнджерфилд идет за ним; походка у него довольно странная.

— Что это с тобой?

— Это паучья походка, Кеннет. Я уже давно пытаюсь ею овладеть. Понимаешь, через каждые две ступеньки ты заводишь правую ногу за левую и прыгаешь через ступеньку. Это дает возможность поворачиваться, не останавливаясь, и тут же двигаться в противоположную сторону.

— И зачем это нужно?

— В эти дни мне приходится уделять внимание поворотам. И мне нравится быть подвижным, Кеннет.

Они приближаются к концу Графтон-стрит.

— Мне хочется пить, Кеннет.

— Да?

— Хочется испить водицы.

— Зайди в кафе. Они дадут тебе воды.

— Это не так просто.

О’Кифи начинает что-то подозревать. Челюсти его сжаты. Он ускоряет шаг.

— Послушай, Кеннет, ну что плохого в том, что хочется выпить воды?

О’Кифи останавливается. Размахивает руками. Кричит:

— Проклятый пропойца! Будь проклята эта проклятая страна. И проклятие ее — пьянство. Будь оно проклято!

Толпа расступилась вокруг крикуна. Дэнджерфилд уже совсем не по-паучьи устремился через улицу к распивочной О’Донохью, но промахнулся и не попал в дверь. Тело его с размаху врезалось в стену. И он влип в нее, царапая кирпичи.

Наблюдавший за ним О’Кифи расхохотался. Толпа отступила еще дальше. Когда скандалисты хохочут — пахнет насилием.

О’Кифи обратился к толпе:

— Разве вы не видите, что я сумасшедший? Пьянство — проклятие этой чертовой страны!

Он пошел в распивочную вслед за конвульсивно подергивающимся Дэнджерфилдом.

— Ради всего святого, Кеннет, что это с тобой? Ты ведь не хочешь, чтобы меня засекли?

— Негодяй, тебе все-таки удалось затащить меня в бар. Боже, как глупо ты выглядел, когда врезался в стену!

— Я же думал, что ты раскошелишься.

— Я возвращаюсь после шести месяцев одиночества, в течение которых я страдал от недоедания и полового голода, — и вот, что я вижу? Деньги ты мне не приготовил, и поэтому я не собираюсь тебя угощать. И все это мне отвратительно. Такая жизнь мне не нужна.

— Кеннет, ты огорчен. Но не расстраивайся. Я знаю, тебе там пришлось не сладко, и мне хотелось бы, чтобы ты отпраздновал возвращение.

— Заткнись! Вот, валяй. Да, валяй. Бери же. Только заткнись. Пей, пей, валяй же.

С виноватым видом Дэнджерфилд взял полкроны. Он шепнул что-то парню, стоявшему за стойкой, и возвратился с большей кружкой сидра для О’Кифи и стаканом портера для себя. Глаза О’Кифи слегка увлажнились. Дэнджерфилд положил перед ним сдачу. О’Кифи отодвинул монеты в сторону. Себастьян положил их к себе в карман.

— Послушай, Дэнджерфилд. Когда кто-нибудь пукал у нас дома, то вонь стояла во всех комнатах. А когда мы садились за стол, то к нашей единственной еде — спагетти — тянулось семь пар рук. И так всякий раз. Драки и крики. И вот я здесь, потому что хочу позабыть об этом раз и навсегда, и спасти меня могут только деньги. И мне наплевать на то, что ты творишь — можешь угробить себя пьянством, можешь довести Мэрион до смерти, но с меня довольно. Чем я могу похвастаться, прожив два года в Ирландии? Все мое имущество умещается в этом рюкзаке.