Генрих Аванесов - По обе стороны горизонта

В это время Серега уже задумывался о поступлении в институт и со свойственной ему скрупулезностью изучал справочники для поступающих в ВУЗы. Ни в одном из них он не обнаружил сло- ва – генетика, которую так хотел изучать. Что оно означает, он толком не знал. Вернувшись домой, я отыскал в нашей крохотной семейной библиотеке краткий философский словарь 1952 года издания и не нашел в нем это таинственное слово. Газеты же писали, что генетика – буржуазная лженаука, которую марксизм полностью отрицает. Я не нашел в словаре и еще одно слово, которое уже знал, но не понимал: кибернетика. В газетах оно упоминалось гораздо реже, чем генетика, но тоже весьма уничижительно. Энциклопедии же дома не было.

В то время я уже имел некоторое представление о марксизме. Во-первых, я, как и все советские школьники, слышал это слово каждый день практически на всех уроках. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – главные марксисты. Их портреты вывешивают по всему городу в праздники. Они, да еще различные коммунистические лозунги, были единственными цветными, яркими пятнами на фоне серой и грязноватой Москвы. Я знал, что такое марксизм еще и потому, что каждый советский ребенок не мог быть просто ребенком. Он был, как минимум, октябренком. Я долго не мог понять, почему революция называется Октябрьской, детей называют октябрятами, а главный революционный праздник проходит в ноябре. Не могу сказать, что я перетрудился в поисках ответа на этот совсем не насущный вопрос, но простота ответа и в какой-то степени его несуразность, меня удивили. Все дело было в переходе с календаря старого стиля на новый. Потом я часто задавал этот вопрос детям, никто не знал и никогда не задумывался над этим вопросом.

Когда дети дорастали до третьего класса, их торжественно принимали в пионеры. Перед приемом долго говорили, что примут не всех, а только самых лучших, но, в конечном счете, принимали всех, и это, наверное, в данных обстоятельствах было правильно. Наконец, в седьмом классе, пионеров начинали принимать в комсомол. Это была по сути обязательная, а по форме унизительная процедура. Так вот я в своем шестом классе был еще пионером, а Серега – в восьмом – уже комсомольцем.

Пребывание в пионерах и в комсомоле сопровождалось какой-то маловразумительной общественной деятельностью: пионерскими сборами, комсомольскими собраниями, на которых нам что-то рассказывали из истории ВКП(б). Красной нитью через всю школьную науку, через всю пионерскую и комсомольскую деятельность проходили слова: Сталин, Ленин, марксизм, коммунизм, коммунистическая партия, Красная Армия. Они всегда и всех побеждали: сначала белых, потом оппортунистов, потом врагов народа и, наконец, фашистов. Из всего этого постепенно складывалось детское общественное мировоззрение: все сталинское, советское, коммунистическое – хорошее. Все царское, белое, капиталистическое – плохое. Дома на эти темы разговоров никогда не велось. Из этого постепенно делался неосознаваемый вывод: есть язык собраний и есть язык для обычного, человеческого общения. Воспитываемые в таком духе, мы постепенно впитывали прививаемые нам догмы, не понимая толком, верим мы в них, или нет.

Однако была еще одна причина, по которой я знал о марксизме чуть больше своих сверстников. Дело в том, что мои родители на своей работе обязаны были заниматься в кружках марксизма-ленинизма. Это было для них настоящей пыткой. Моя мама – преподаватель музыки, начинала паниковать за пару недель до очередного занятия кружка. На каждое занятие полагалось приносить с собой конспект какой-либо работы Ленина или Сталина – в соответствии с индивидуальным планом. Сделать такой конспект она не могла в принципе, его можно было только где-то достать. Ее можно понять. Как и для многих россиян, революция не была благом для ее семьи. Отец – мой дед, которого я видел только на нескольких старых фотографиях – очень небедный человек, потеряв все, умер в 1918 году от инфаркта в возрасте 52 лет. В семье было много детей. Старший сын пошел воевать и, ясное дело, не в Красную армию. Позже он вывез во Францию свою мать, трех сестер, включая мою будущую маму, и брата. Моя мама, прожив во Франции и в Бельгии около 15 лет, в 1936 году решила проведать оставшихся в Москве брата и сестру. Она благополучно добралась до столицы страны победившего социализма, но уехать обратно по каким-то причинам не смогла. Мышеловка захлопнулась. Она осталась в Москве навсегда, получила 9-метровую комнату в коммунальной квартире и стала преподавать детям музыку, благо образование ей это позволяло. Обо всем этом в то время я, конечно, не знал. Это была семейная тайна, в которую меня посвятили, когда я уже стал взрослым человеком, и когда эти знания уже не несли опасности для меня. А тогда я просто понимал, что она не может делать конспекты работ Ленина и Сталина. Где-то в начале шестого класса я предложил маме делать за нее конспекты. Как раз в это время в школе мы начали писать изложения, по сути, те же конспекты художественных произведений. Мне это занятие очень понравилось. В своих изложениях я всегда старался отразить свое мнение о произведении и описываемых в нем событиях и даже был не прочь иногда чуть подправить автора. Так, в моем изложении Герасим не утопил Му-Му. Утром ее обнаружили в лодке целой и невредимой, а Герасим исчез. Его так и не смогли найти ни живым, ни мертвым. Учителя, как правило, хвалили меня за содержание написанного, журили за избыточную фантазию и ругали за немереное число ошибок. Увлекаясь текстом, я совершенно забывал о правописании. Берясь за конспекты, я полагал, что здесь наиболее важна содержательная часть, кроме того, я думал, что мама сама исправит мои ошибки.

Первый опыт написания конспекта меня ошеломил, но не обескуражил. Читая текст, я не понимал содержания. Все слова были знакомыми и понятными, но когда они складывались в предложения, их смысл от меня ускользал. Не могло быть и речи о том, чтобы сначала прочесть текст, а потом кратко его изложить. Я не сдался только потому, что не мог обмануть ожидания мамы, которую хотел избавить от ненужных переживаний. Просидев над этой работой какое-то время, я придумал некоторую методику, которая позволила мне в дальнейшем запросто справляться с подобной работой. Я брал работу классика марксизма и считал, сколько в ней страниц. В конспекте, я полагал, их должно было быть раза в два меньше, затем, следя за соблюдением этого правила, брал и переписывал каждую пятую или десятую фразу. Сознавая, что я не понимаю то, что читаю и пишу, я, слава Богу, воздерживался от изложения своего мнения о содержании работы, его у меня просто не было.

Когда мама первый раз пришла домой после очередного полит- занятия, она чуть ли не со слезами на глазах рассказывала, какое впечатление на всех и, самое главное, на парторга, проводившего занятие, произвел мой конспект. Из этого я заключил, что либо мой конспект никто не читал, либо читавшие понимают в этом деле не больше, чем я. Правдой, наверное, было и то, и другое. Подготовка конспектов для политучебы родителей стала моим постоянным занятием до конца пятидесятых годов, пока эта дурь не сошла на нет, и политучеба не прекратилась.