Сергей Снегов - Тридцать два обличья профессора Крена

– Слишком много образцов, Крен, – попенял мне один из гостей. – Для конвейерной продукции это не подойдёт. Армия заинтересована в одном-двух, не более, но отработанных до пуговицы типах солдата.

Я успокоил его:

– Вы сами отберёте понравившиеся вам образцы, а мы запустим их в массовое производство. Думаю, армия останется довольна. Итак, в следующее воскресенье, господа.

Гости мне аплодировали, а после их ухода директора компании устроили скандал. Железный сухарь Гопкинс орал, как перепившийся золотарь. Даже О’Брайен казался подавленным.

– Что такое, Крен? – негодовал Гопкинс. – Вы, оказывается, запустили в ход технологические линии, а мы об этом ничего не знаем. Кем вы нас считаете, профессор? Раньше я посмотрю на этих парней, а потом кто-то другой. Пусть комиссия выбирает, кто ей нужен, но кого им показать – будем решать мы.

– Это буду решать я один, – сказал я. – Не забывайте, что в соглашении стоит пункт о том, что технологические вопросы находятся в моей личной компетенции. За продукцию, поставляемую нашим человекопроизводящим конвейером, отвечаю я. Вы занимаетесь представительством, рекламой, финансами, вообще – внешними связями. Вы не забыли этого пункта, джентльмены?

– Мы разорвём соглашение! – бушевал Гопкинс. В этот момент он походил на нормального человека, умеющего раздражаться и огорчаться не хуже других. – Водите за нос кого угодно, но не нас, Крен! Мы вычеркнем этот пункт, слышите вы!

Я улыбнулся ему в лицо.

– В договоре есть и второй пункт, – напомнил я. – Если между директорами и изобретателем возникнут непреодолимые разногласия, директора вправе выставить его за дверь, а изобретатель вправе привести в негодность Электронный Создатель. Не кажется ли вам, что пришло время воспользоваться этой важной оговоркой?

Гопкинс, ошеломлённый, молча глядел на Мак-Клоя и О’Брайена. Я точно рассчитал удар. Гопкинс, остывая, на глазах осухаривался. Теперь это снова была бесчувственная неторопливая машина для изготовления денег. С ним опять можно было толковать по-деловому.

– Вы ничего не поделаете с этим бессовестным сутягой, Гопкинс! – прогремел Мак-Клой. – Нам понадобилось десять лет, чтобы свалить старину Эдельвейса. Не сомневаюсь, что док прикончил бы его за десять минут.

О’Брайен согласно закивал головой.

– Мы у него в руках, Гопкинс, надо смотреть на вещи здраво. Скажу открыто, профессор, даже с вашим знаменитым противником Джойсом вы не расправились так свирепо, как с нами троими. Я видел Джойса: он пришёл в себя на другой день. Когда мы оправимся от вашего нокаута, я даже боюсь загадывать! Нет, вы не довольствуетесь сознанием, что хотя и не всё, но многое можете, вам непременно нужно наносить практические удары!

– В воскресенье вы забудете об этом ударе, – утешил я пророка абстрактной всевозможности. – Ручаюсь, вам будет весело в воскресенье.

– Итак, до воскресенья, – сказали они одинаковыми голосами.

О’Брайен, однако, прибежал ко мне на второй день. Он чуть не плакал.

Дело было серьёзное.

Пьер Роуб потерпел катастрофу. Его разнесло в щепы на пустом месте.

– Вы помните тех двух – высокого и маленького? – торопливо пищал О’Брайен. – Они всюду ходили вдвоём и на других смотрели вот так… неужели не помните? Боже мой, Крен, вы не знаете, кто они такие? Маленький – Дик! Да, Дик, единственный Дик, сын президента. Дик председательствует в сорока трёх компаниях и держит у себя в кармане ещё семьдесят шесть независимых фирм, он стоит больше своего великого отца ровно на четыреста восемьдесят девять миллионов – круглых миллиончиков, сэр! А второй, здоровила, – наклонитесь ближе, Крен! – Джонни Поппер. Да, да, великий Поппер, вы угадали, самый знаменитый из политических деятелей. И на этих достойнейших людей наш безрассудный Роуб… Вот что получается, когда взамен величественной возможности всё сделать увлекаются мелочным пошлым делом!

– Роуб накатал донос? Ха-ха!

– Не вижу ничего смешного, профессор. Я лично в голом факте… гм… доклада в уважаемое учреждение ещё не открываю преступления, нет, Крен, не открываю! Но в чём он их обвинил – вот подлинное безумие! Сегодня за ним пришли двое. Он вырывался и кричал на весь «Эдельвейс»: «Я вам покажу, не на таковского напали! Я притяну Министерство общественного дознания к уголовному суду. Вы у меня наплачетесь!» У меня сердце разрывалось, я не мог слышать его горестных воплей. Такого сотрудника потерять!

– Вам теперь будет трудновато, О’Брайен. Министерство общественного дознания постарается заменить провалившегося Роуба и не доложит, кто вместо него.

– Роуба заменить невозможно, этот гений клеветы незаменим.

– Одного гения заменят десятками талантов – сойдёт.

– Откуда у вас такой цинизм, Крен? Даже мысль о том, что кто-то претендует заменить титана, мне глубоко противна. Жить под тайным взглядом лишённых фантазий механизированных сексотов – ужасно, ужасно, Крен!

– А вы сами замените Роуба, – посоветовал я.

Он окаменел с выпученными глазами, потом сделал движение, словно заглатывал что-то, засевшее в глотке.

– Вы шутите, Крен?

– Ничуть. Я уверен, у вас неплохо получится. Но надо поторопиться, чтоб не перебежали дорогу. Там теперь такой конкурс претендентов!

Он вскочил. Глаза его блудливо бегали. Только природная воспитанность не давала ему опрометью кинуться в дверь, размахивая руками и восторженно вопя. У него даже не очень дрожал голос.

– Я подумаю, Крен, над вашим советом, я подумаю. Нет, честное слово, у вас удивительно мощная мысль, железные логические мускулы, профессор!

Он засеменил к двери, потом вдруг вернулся и со слезами на глазах потряс мою руку. Нервы его не выдержали.

– И можете быть спокойны, Крен! – воскликнул он с горячей благодарностью. – На вас я…

– Доноса не напишете – во всяком случае, первого? Благодарю, О’Брайен. Я не сомневался в вашем благородстве.

Приход О’Брайена немного успокоил меня. В последние дни я плохо сплю, живу на лекарствах. Дружеский разговор с О’Брайеном подействовал на меня лучше душа. Он был неплохим человеком, этот О’Брайен – наивная увлекающаяся душа. Я долго смеялся, вспоминая слёзы признательности на его глазах. Недавно он потряс меня своей страшной философией абстрактной всевозможности. Он показался мне тогда титаном всеуродства. Он был и остался карликом. Он мигом отказался от формулы «всё могу, но не хочу» ради сладости мелкого доносительства. Он станет старательным клеветником, но на большее его не хватит. Даже Пьер Роуб был крупнее.

Я вызвал трёх роботов в двадцать киловатт мощности каждый и, когда они появились, отправился в гостиницу.

С некоторых пор без надёжной охраны я побаивался ходить в это гнездо скорпионов.