Владимир Венгловский - Половинки космоса (сборник)

За волосы вождь волок закутанную до самой макушки в мешковину ту самую усатую девицу, за которую изловивший ее молодец получил в награду круглый блестящий медальон с чудно́й надписью «заглушка канализационная».

– Держись прямо, – прошептала Ардена. – Ты – вождь! Расправь плечи. Выпяти грудь.

– Я и расправил, – пискнул поэт и хрустнул лопатками, – и выпятил.

– Ты брюхо выпятил, а не грудь. И что это ты плетешься на полусогнутых, будто стакан касторки замахнул? Мой тигр! – это уже для толстого коротышки, пускавшего слюни, любуясь на семейную идиллию вождя.

– И вовсе не на полусогнутых. Просто этот гад слишком тяжелый. Кстати, ты бесподобно целуешься, – блаженно пробормотал Вася, ответив на страстный поцелуй Ардены. – Только будь поосторожней – скотч того и гляди отклеится, и я останусь без бороды.

Выдав последнюю фразу, Хвостиков передернул плечами: воспоминания о том варварском способе, каким он лишился локонов, а вождь – бороды, оставили в душе поэта слишком глубокие раны. Вкус фиолетовой краски, которую раздобыла девушка, чтобы выкрасить его зубы, также не радовал.

Вася и Ардена медленно брели меж столами, изо всех сил стараясь выглядеть как пара влюбленных на прогулке. Им это вполне удавалось. Особенно сторонних наблюдателей убеждали поцелуи, которые с каждым разом становились все дольше.

Когда до ангара с капсулами оставалось не более ста шагов, Хвостиков дернул Ардену за локоть и прошептал:

– Он шевелится.

– Кто шевелится? – не поняла девушка.

– Вождь.

– Это тебе мерещится. Я его как следует по башке приложила, когда он после твоей оплеухи очухался.

– Ничего не мерещится! – закипятился Вася. – Сама посмотри.

Ардена бросила косой взгляд на сверток, который тащил за собой поэт. Пленник явно начинал приходить в себя. Он выпростал из мешковины руку и пытался разорвать свой кокон. Ткань постепенно поддавалась, и сквозь дыры уже виднелся налитый кровью глаз и веревка, к которой был привязан пук остриженных Васиных волос, предназначенный для имитации пышной шевелюры прекрасной невольницы.

– Эй, Иван Иваныч, ты где бабу с такими ручищами огреб? – крикнул сидевший за ближайшим столом пьянчуга, грудь которого украшал орден с загадочной надписью «заглушка канализационная». Вася бросил на него короткий взгляд и снова уставился на куль позади себя. – Иван Иваныч, – продолжал владелец бляхи, – чегой-то там у тебя такое?

Он в упор смотрел на Васю, и только тут Хвостиков понял, что обращаются к нему. Колени подкосились, и если бы не Ардена, он шлепнулся бы на пол от страха. «Стало быть, этого гада в мешке зовут Иван Иваныч, – отстраненно подумал поэт. – Странно. Мне всегда казалось, что атамана головорезов должны звать как-то пострашней. Череп, например, или Костолом».

– Чего к вождю пристаешь? – выдавил Хвостиков натужным басом. Он молился всем богам и черной пустоте космоса, чтобы никто не услышал, как дрожит его голос. – Не видишь, барышень прогуливаю?!

– Как не видеть! Только где ж ты эту рукастую взял? – не унимался пьяненький орденоносец. – На пляжу таких не было.

«Вот пристал, чертов зануда!» – подумал Вася и почувствовал вдруг, что сковавший его ужас сменяется раздражением.

– Значит, были! – рявкнул Хвостиков совершенно окрепшим голосом. – Одна – стриженая кошка, которая вам задницы надрала, а другая – усатая тихоня. Между нами, так себе бабенка оказалась – ни рыба ни мясо. Вот я ее в мешок и сунул.

– Не, усатую я помню, – не отставал собеседник. – Усатую я сам ловил. Ты мне за нее и орден пожаловал, – он похлопал по канализационной заглушке на груди. – А эта… это… в мешке… Гляди, оно лезет!

Послышался треск. Дикари в ужасе попятились. Из мешка вылезало нечто огромное, осоловевшее, с выщипанной бородой и сплошь покрытое свалявшимися Васиными волосами.

– Чур меня! – завопил владелец заглушки и бросился наутек. Остальные оказались не столь впечатлительными и молча пялились на Васю и новоявленное диво. Самые сообразительные уже закатывали рукава.

– Беги в ангар, – шепнул Хвостиков Ардене. – Я их задержу.

Девушка бросила на поэта короткий взгляд, в котором смешались и удивление, и благодарность, и много чего еще, и Васе вдруг захотелось продекламировать поэму. Потом она быстро поцеловала его в щеку и исчезла, просочившись между двумя громилами.

«Теперь мой выход», – подумал Вася.

– Сволочи! Вы кого мне подсунули? – заорал он и, схватив за грудки ближайшего мордоворота, потащил к ощипанному вождю, все еще не понимавшему, где он и кто. – Это вы называете женщиной для вождя?! Вот эту ободранную гориллу? Уроды! Всем бошки поотрубаю!

Вася бушевал и сам не мог понять – то ли взгляд Ардены толкает его на безумство, то ли страх, засевший где-то в печенке, перебродил и превратился в нечто новое и доселе неведомое.

Как бы то ни было, Васин гнев поверг ростунов в ужас. Дикари выстроились в две шеренги, а Хвостиков прохаживался вдоль строя, каждому давая понять, что тот, кого не повесят в ближайшие два часа, может считать себя счастливчиком. Когда лица «соплеменников» цветом стали напоминать недавно выпавший снег, Хвостиков решил завершить выступление какой-нибудь эффектной выходкой.

– Поубиваю! – рявкнул он и замахнулся, чтобы отвесить беспамятному вождю хорошую оплеуху. Однако временное помутнение рассудка не сказалось на бойцовских качествах атамана. Одно молниеносное движение, и поэт кубарем покатился по полу, теряя весь свой маскарад.

– Иваныч, да ты – не он, – выдал кто-то из ростунов, приведя соплеменников в совершеннейший ступор этой сентенцией. Воспользовавшись всеобщим замешательством, Вася вскочил и, невзирая на саботаж гофрированных штанов, опрометью бросился к ангару.

Сзади послышались яростные вопли и топот сотен босых ног.

Ардена ждала у шлюза ближайшей спасательной капсулы. Она схватила Хвостикова за шиворот и как котенка втащила внутрь. Люк захлопнулся.

Сквозь иллюминатор было видно, что ростуны, ворвавшиеся в ангар вслед за поэтом, бросились ниц и запели заунывный гимн, которым провожали в мир иной своих покойников. Ангар служил племени кладбищем. Лишь окончательно пришедший в себя вождь не пел – он метался по площадке, потрясая кулаками и выкрикивая проклятья вслед удалявшейся капсуле, которой была предназначена роль его личной гробницы.

Неделю спустя под навесом ресторанчика на пляже Нарра-Танарисса собралась почти та же компания. Дамы, отбитые полицией у ростунов в самый последний момент, все еще встрепанные, рассеянно слушали поэта, который бубнил нечто невразумительное, то и дело замолкал и бросал тревожные взгляды на линию прибоя. Наконец он вовсе бросил декламацию и торопливо затопал к морю, по щиколотку утопая в золотистом песке. Когда до воды оставалось всего несколько шагов, на его глаза легли две мокрые ладошки.