Дмитрий Володихин - Мастер побега

Бац! Опять пощечина. И омерзительный запах у самых ноздрей.

Медсестра с громким гневным звуком ставит склянку с нашатырем на столик.

– Не наглей, комиссаришка! Ты от меня не уйдешь. Даже не пытайся. Тебе нельзя терять сознание, и я тебе не дам терять сознание, ясно?

Бац!

– Глиста очкастая!

Бац!

Бай!

– Всё. Сейчас ты уже не убежишь. Потому что будет больно. Так больно, что ты примешься орать. Ничего, ори.

И он послушно заорал. Чем она ему обеззараживала раны, как она останавливала кровь, Рэм не знал. Но он едва сдерживался, чтобы не вмазать ей кулаком в скулу. Сука какая! Да разве можно так больно?! О-о! А-а-а!!!

– А-а-а-а-а!!!!!

– Блестяще. Хорош. Можно перевязывать, – разговаривала она не с ним, а собой.

Тари ловкими движениями ворочала его, тяжеленного мужика, оплетая бинтами. Иногда ругалась. Иногда повелевала, на какой бок, куда ногу, где руку…

Потом она приказала податься влево. Чуть влево, еще чуть, да не переворачиваться, урод! Так, так, готово.

Покатила его на передвижном медицинском столике куда-то.

Ох, теплее… Как хорошо. Печка рядом? Оказывается, она еще теплая… Он даже пощупал щербатую штукатурку, и подушечки пальцев приняли от камня частицу жизни, переданную ему раскаленными углями.

Тари накрыла Рэма одеялом.

– Сейчас ты заснешь. Если проснешься, будешь жить. Если не проснешься, сдохнешь. Но я за тобой пригляжу, чтобы не сдох. Мне нравятся живые. Даже если это такие живые, как ты.

– Спа-си-бо.

Молчит. Подтыкает одеяло, забирая у холода щели – пути к его коже.

– Ме-ня… зо-вут… Рэм.

Молчит.

* * *

– Одевайся! Слышишь ты?

На бок ему шлепнулись солдатские форменные портки с запахом другого человека, а на задницу – гимнастерка.

Рэм осторожненько, сберегая тело от болей, угнездившихся тут и там, вылез из-под одеяла и сел на постели.

– Чье это?

Тари посмотрела на него с ухмылкой.

– Трупово, комиссар. В предтрупном состоянии парня звали Скелетом. От него тебе досталась шинель, тряпки, кроме исподнего, и кисет с табаком, который я конфисковала по законам военного времени. От себя самого ты унаследовал офицерские штучки-дрючки из хрустящей кожи, бинокль, планшет. И еще целую кучу рваного тряпья, всё в крови. Годится оно только на одежки для огородного чучела. Тебе оставили револьвер с полным барабаном, но его я от греха убрала подальше, пока ты тут метался в бреду…

Она достала из шкафа старую шляпную коробку, вынула оттуда «принца» и положила на стол.

– По нынешним временам ты богатый человек, комиссар.

– Меня зовут Рэм.

Медсестра проигнорировала его слова.

– А… Заяц? Скелет?

Она нахмурилась, припоминая.

– А! Разумеется. Тут, знаешь ли, комиссар, – она выделила голосом последнее слово, – смотря о чем говорить. Если ты телом Зайца интересуешься, то оно, вместе с телом Скелета, равномерно распределено между желудками тех четырех свиней, которых ваше доблестное командование еще не отобрало у одного моего соседа Мне нужны были дрова, а ему корм для скотины, и мы отлично нашли общий язык. Если же ты говоришь о том барахле, которое твои мужественные соратники содрали с Зайца, то оно принадлежит мне. Его обещал мне твой старшой. В уплату. Чтоб я позаботилась о погребении обоих павших… соотечественников. Массаракш, как мне нравится эта возвышенная речь! Так вот, полагаю, моими стараниями вопрос о погребении закрыт. Все по-честному.

Рэму захотелось было сказать женщине: «Как же могли вы так с ними поступить? Ведь до чего не по-людски – кормить свиней человечиной!» Но желание выметнуть «возвышенную речь» ей в лицо, ворохнувшись, сошло на нет. Наверное, на несколько мгновений он закаменел лицом. Тари с ехидцей наблюдала за ним и не без удовлетворения кивнула, заметив это. Но… суть упрека явно принадлежала другой реальности. Той, которую выдрали с корнями из почвы и бросили гнить на помойку. Или той, которая когда-нибудь воцарится между людьми, если они смогут отойти от смертоубийства, посмотреть друг другу в глаза и немо простить себя и других. Все замараны, никто не уцелеет чистеньким И лучше бы всем надолго забыть, какими они были, когда по равнинам Империи прокатывалась громовая колесница гражданской войны. Потом, через много десятилетий, ученые мужи из новых академий и университетов, каких ныне и в планах еще нет, откроют правду, ужаснутся и задумаются: да стоит ли говорить обо всем? Но даже если и скажут – скажут, скажут обязательно, всякий историк хочет истины, если он не полное дерьмо! – к тому времени истина будет представлять чисто академический интерес От нее если и станет больнее, то не намного, не смертельно. Ту боль, остаточную, как-нибудь переживут.

И потому сейчас, за несколько поколений до будущего, Рэм ответил женщине с тою же ухмылкой, что играла у нее на губах:

– Ну, раз у вас тут такой обычай хоронить…

Она нервно отвернулась. А потом заговорила по-деловому, спокойно:

– Я больше не стану кормить тебя из ложечки. Ты лежишь третий день, за тобой должны бы уже прийти твои эти… – она то ли пожалела бранного слова, то ли не нашла соответствующего. – Короче говоря, пора вставать на ноги.

Рэм осторожно ощупывает грудь, плечо, бедро. Ему очень повезло. Ни одна из ран не загноилась. И еще последние несколько суток он провел в тепле. Теперь Рэм крепко должен этой злой некрасивой женщине: она вытащила его с того света, притом сам он не больно-то ей помогал.

– Я хочу сказать… спасибо. Я твой должник.

В ответ – хмыканье, полное хорошо выдержанного презрения. Будто Рэм сначала ее изнасиловал, а потом поблагодарил за качественные услуги.

Он встает с кровати, металлическая сетка скрипит под ним холодной ржавью.

Больно! Все еще очень больно в ноге. В плече – ерунда, почти не чувствуется. А грудь смертельно хочется расчесать, зуд нестерпимый. Слабость подкатывает к горлу, голова кружится. Но это не беда Рэм может держаться на ногах, может ходить. Реальность он воспринимает словно бы через прозрачную, но чуть мутноватую слюдяную пластинку. Так бывает с людьми, которые находятся ровно посередине между болезнью и здоровьем. И еще с теми, кто очень устал.

Тари опять поворачивается к нему:

– Осторожно! Не надо резких движений, а то опять закровит… – она подтаскивает к Рэму стул и ставит так, чтобы ему удобно было сесть.

«Любопытно… Ненавидит нас и меня заодно со всеми, а вот как только поставила человека на ноги, сразу стало его жалко. Я – ее достижение. Конечно, меня жалко».

Он опускается на стул, осторожно отставляя ногу, лелея ту самую неприятную дыру в бедре, которая то и дело стегает его болью. Улыбается медсестре.

– Как новенький…

Женщина кивает. Ей нравятся слова Рэма, хотя она изо всех сил старается не выдать себя.