Дмитрий Володихин - Мастер побега

Рэм молчал потрясенно. Ему уже начало казаться, что война стихает и станет он когда-нибудь гражданином маленькой страны на севере бывшей Империи. А война-то еще только-только закипать начала…

– Так-то, брат, – продолжил Толстый. – Спасибо Варибобу. Они ждали нас на вокзале. Нашу Продбригаду с харчишками я имею в виду. Пулеметы, снайперы, броневики. Своих же товарищей… Пришлось бы нам тупо разбегаться кто куда, мужик, по мешку на плечи, и ходу, а там уж каждый о себе позаботится, если б не одно обстоятельство. Есть у нас в штабном вагоне радиостанция, ну, ты знаешь…

– Знаю. Очень хорошая, на корпусное командование рассчитана.

– Ну да, Рэм, ну да И вот только мы тебя тут оставили, еще до Сортировочной не доехали, а по двум каналам в одно время начали беспрерывно передавать одну фразу: «Над всей Срединной – безоблачное небо! Над всей Срединной – безоблачное небо!» А потом объявление, массаракш, хоть стой, хоть падай: «Группа национально мыслящих военачальников, предпринимателей, деятелей культуры и депутатов незаконно свергнутого Временного комитета обвиняет хунту безжалостных убийц, грабителей, разрушителей государственности и традиционной нравственности в преступных действиях. Эти люди недостойны присвоенной ими власти над великой страной. Эти люди действуют против народа, его интересов и его культуры…» Ну и так далее – все правильно говорили! И про хонтийскую сволочь, которая их из-за границы подкармливает, и про тайные мистические ордена, которые на самом деле правят этой сворой, а сами давно свихнулись на своих кровавых жертвоприношениях… – И тут в голосе Толстого зазвучал восторг. – Слышишь, Рэм, это наши! Генерал Амо Шекагу поднял белое знамя чести и справедливости! Пока Фильш и Вепрь со всей сворой тут орудовали, в их же столице случился переворот. Да какой переворот! Самый что ни на есть который нужно.

– Чья там нынче власть?

Толстый с досадой махнул рукой:

– Да в том-то и дело – ничья! Бои там идут. Недоперевернул Шекагу страну. Борьба идет в столице, и кто кого одолеет, пока не ясно.

Тари подергала Рэма за руку, а когда Рэм повернул к ней голову, то увидел лицо, похожее на сундук с навешенным на него замком. Тяжелым старинным замком, обеспечившим сундуку полную непроницаемость. Женщина сказала негромко и холодновато:

– Я пойду, Рэм… Я буду дома, пока у тебя дела. Я же вижу – у тебя тут дела… важные. Решай их… сам.

И попыталась высвободить руку. Но Рэм воспротивился.

– Нет, ты должна остаться.

– Зачем?

– Пока просто останься, я прошу тебя. Позволь мне пока не говорить, но, уверяю тебя, речь идет о важном деле.

Она кивнула.

– Тебе вообще-то интересно, Рэм? – с легким раздражением осведомился Толстый.

– Мне в высшей степени интересно. Мне так интересно, как еще в жизни никогда не было. И прежде всего мне интересно, как вас встретили на вокзале… с использованием пулеметов и прочего арсенала.

– Никак, Рэм! – с отчаянным весельем ответил ему Толстый.

– Мы им, гадам, жэдэ-полотно рванули, хрен нас возьмут! – сказал Свистун.

– Ну, полотно – это потом, – принялся разъяснять Толстый. – Это совсем потом А сначала мы изготовились к бою, подъехали поближе и остановились в четырех сотнях шагов от вокзала. А затем отправили им трехдюймовый гостинец тютелька в тютельку посередь пакгауза, откуда на нас пара раларовских задниц через оптические прицелы смотрела. Знатно разворотило, душа радуется! Переговоры, понятно, начались. На серединочке с ними сошлись, у водокачки. Я, да Лысый, да Свистун, да сержант Тоот с нами – он человек грамотный, культурный, два года в гимназии преподавал. А с их стороны – Дэк, понятно, да Фильш, да Вепрь. Фильш принялся орать, такая у него манера, ты знаешь. Вепрь – с угрозами. Оружие, мол, сдать, продукты сдать, а потом революционная власть решит, как с нами поступить. Но лучше, мол, добровольно отказаться от сопротивления, иначе другой разговор будет. А Тоот ему вежливо так: «Мы в формировании очередной революционной власти не участвовали и вас не знаем Мы считаем законной предыдущую». Фильш тут же багровый сделался, Вепрь побелел. Дэк был мрачный, мало говорил. Видно, хреново ему приходилось после таких-то дел. Словом, разошлись мы ни с чем. Вечером мы малость подальше отъехали, остереглись. И верно, массаракш, напали на нас к утру… Жалко, своих же с полдюжины из пулемета пришлось успокоить… Правда, и морячка одного, падаль ходячую, носом в гравий уложили. Опять переговоры, опять без толку. «Революционная необходимость» и прочая начесноченная рыба. Мы своих людей в город – разузнать, как и что. А они нам своих пытаются на поезд присунуть, мутить народ… То в обход пробуют взять, то мину на путях заложить, а мы настороже. Конный отряд и два броневика у нас в тылу, сволочи, поставили, не отпускают. Несколько суток, Рэм, такая петрушка у нас была Понимаешь, чего это мы тебя не могли проведать?

– Понимаю, Толстый. Ничего.

– Потом им совсем худо сделалось. В городе по ночам пальба, еды у них нет, а еще и пополнение прибыло. Неспокойно у них, голод, да и согласны с этими раларовскими ребятками, видно, не все, вот они и решили договориться. Правда, и у нас с боезапасом уже не очень-то. И разговоры пошли среди личного состава… гнилые. Пришлось расстрелять одного урода на задней платформе. Короче говоря, и мы решили договориться.

– Так он из хонтийцев?

– Кто? – опешил Толстый.

– Вепрь. Ты говорил насчет «хонтийских акушеров».

– А! Нет, он наш, из срединных. Фамилия его Феску, должно быть, родом с юга… Но ясно же: хонтийский выкормыш. По роже видно, что из интеллигенции, там много хонтийских подстилок…

Тари сдавленно всхрюкнула Но даже после такой вольности она осталась для Толстого прозрачной и неслышимой. Он продолжал:

– Я о наркуре Кетшефе говорю. С его же подачи Фильш раларовский отряд получил. А Кетшеф – ведомый матерый хонтиец, тут и говорить нечего, все знают.

– Ясно. Итак, вы с ними решили все-таки договориться.

Толстый начал ему отвечать, мол, так и так, им пришлось договариваться и нам пришлось договариваться, и как договорились, выходит, через этот сраный договор окончательно стали врагами, и…

Рэм на какое-то время перестал его слушать. Шел тяжелый холодный снег. Падал ровно: ветер перестал. На плечах выросло два небольших сугроба, а на голове, наверное, вообще снежная гора. Вот у Тари, на ее меховой шапочке, помнящей, по всему видно, добрые мирные времена и в те времена считавшейся изящной, щегольской вещью, – целый погребальный курган из ослепительно-белой земли… Рэм стряхнул этот курган и обнял женщину покрепче. Она взглянула на него благодарно. Кроме нее, у Рэма никого нет. Да и она-то стала близким человеком лишь несколько часов назад. Но все-таки она – есть. Она у него есть… И через нее, пандейку, отдалится от Рэма Толстый и все его ребята. Не поедет Тари с ними, а бросать ее нельзя. Печально. А через злобного дурака Фильша, который набрал теперь много власти, отдалятся от Рэма те, кто правит нынче в сердце Черогу. Рэму всегда поперек горла были злоба и жестокость, тем более излишние злоба и жестокость. Как он теперь с ними со всеми жить-то будет?