Дмитрий Володихин - Мастер побега

Люто, быстро и бесповоротно меняет людей власть.

…Толстый сидел за старым дубовым столом. Перед ним стоял массивный чернильный прибор из посеребренной бронзы, лаконично отражающий в металле победу маршала Гаруту над ордами диких горцев. Несколько лет назад, по словам Толстого, тут сиживал заместитель военного министра Теперь кресло его, заместительское, досталось… Рэму. Как, впрочем, доставалось оно любому посетителю Толстого. Чудесное резное кресло с мягкой обивкой, такие перестали делать лет восемьдесят назад – это Рэм знал точно, это входило в сферу его профессиональных интересов. А костлявые бугорки, заменявшие Толстому задницу, давили некрашеную табуретку, изготовленную, наверное, для сторожа. Или, скажем, для садовника, обихаживавшего министерский скверик.

Толстый объяснил Рэму: «Время такое, холодное время. Чуть привыкнешь к комфорту, чуть расслабишься – и моментом сыграешь в ящик. Я не хочу, чтобы это соблазнительное кресло наводило меня на мысли, будто все у нас отлично. На самом деле – ничего отличного. Нас могут скинуть в любой день, в любой час. Надо быть готовым к драке все время».

Рэм вот уже полчаса объяснял Толстому, какой режим установили «друзья рабочих» в Черогу и по всему тамошнему уезду.

Про коммуны, куда насильно загнали крестьян.

Про расстрелы, которым подверглись все дворяне и все духовенство уезда – по спискам! Смерти избегли только те, кто добровольно записался в раларовцы.

Про то, как врачи, учителя, агрономы, ремесленники, торговцы день и ночь роют окопы и строят огневые позиции для круговой обороны форта.

Про то, как рабочие, встретившие было новую власть одобрительно, вкалывают теперь без выходных и за одни пайки, клепая в железнодорожных мастерских бронепоезда.

Про то, как после переезда «революционного правительства», изгнанного генералом Шекагу из столицы, ради прокорма этакой оравы пришлось образовать четыре продбригады – четыре! – вместо одной. А крестьянские бунты, вспыхнувшие после того, как у селян начали отбирать посевной хлеб, подавлялись щедрыми порциями свинца…

Толстый все сидел, кивал, делал попытки обозначить бровями то удивление, то возмущение, но… без особого интереса Вот такую дрянь обстановка, массаракш, и нас скоро вынудит предпринять… А вот тут они мерза-авцы! Про бронепоезда – любопытно. Черкнул у себя в блокноте. Про коммуны – нет. «Сколько, ты говоришь, было крестьянских бунтов? Три? А у меня сведения, что только два…»

Ну да, много ты знаешь, Толстый. Часа не минет, как ты слопаешь свой блокнотик без соли и даже не запьешь кофейком: такая мелочь поперек горла не встанет.

– …Моя Тари оказалась человеком вспыльчивым и не склонным терпеть любые проявления несправедливости. Она как-то раз назвала Дэка диктатором. Тот пожал плечами, да и забыл. Но когда она…

– Кстати, как там Дэк? – тут впервые в голосе Толстого послышалась заинтересованность. – Жаль его. Умный мужик, а среди таких гадов…

– Да как тебе сказать… Ему и самому многое не нравится, но он отдал наркурам две три своей власти. Он сейчас решает далеко не все.

– Вот оно как… Вот оно как… Оч-хорошо. Да, брат, люди вроде него часто берут на себя большую власть, когда деваться некуда. Но им легче получать приказы сверху, им легче дисциплину соблюдать, чем самим верховодить. Тут их слабость… Они бы сами в три раза лучше управились, но запросто сажают себе на шею какого-нибудь тупого проходимца, если проходимец обещает им правильный порядок. Так-то.

Не понимает…

Совсем не понимает.

Рэм не знал, что ему ответить, и продолжил разговор о своей жене, хотя и чувствовал: все, Толстый, кажется, слушает его вполуха. Рэму нужно было понять, что знает о нем Толстый и чего не знает. Что вообще знает Толстый о Северном форте. Любопытно, доехал ли уже его хитрый зам до явочной квартиры подпольщиков?

Рэм все никак не решался выложить на стол серьезные козыри. В ближайшие десять минут жизнь его еще раз переломится с треском. И как потом срастутся кости – неизвестно.

– Так вот, моя Тари… Она потом столкнулась с Фильшем. Мне дали квартиру в форте, мы переселились, она пошла на службу в госпиталь… В общем, с нашими главными людьми ей приходилось сталкиваться многое множество раз. Ну и когда она Фильшу заявила, мол, новый режим – хуже всех прежних, мол, так плохо не было ни при императоре, ни при Раде Потту… Фильш… Фильш…

Рэм волновался, а не надо бы. Не тот разговор. Не то у собеседника к нему отношение. Кажется, не то…

Толстый вяло поинтересовался:

– Ну, шлепнул ее Фильш уже или нет?

Рэму худо сделалось от такого равнодушия, но куда деваться? Он затеял серьезную игру, и без Толстого ее не сыграть. А если Толстый действительно знает настолько мало, насколько показал к сему моменту, значит, скоро он сам и все его «национальное правительство» могут просто исчезнуть.

– Дэк не дал. Но она под арестом… Проще сказать, она в тюрьме. И выпускают ее, только когда из тюрьмы отправляют очередную партию на рытье окопов. Может, ее никогда не освободят.

Толстый немедленно закрыл блокнотик, отложил карандашик, а выражение его лица переменилось. Вся сонная вялость вмиг улетучилась. В глазах читалось внимание, очень большое внимание, хотя и сплавленное с насмешкой. Чем-то Рэм зацепил своего собеседника Чем же? Всего-навсего тем, что красные массируют укрепрайон? Знал бы ты, до какой степени это отвлекающий маневр.

– Вот тут, мужик, многое становится понятным Хреновато люди устроены: редко они вздыбливаются, когда за жопу берут их соотечественников, единоверцев, коллег… друзей. А вот если их самих или кого-нибудь очень близкого – жену, например… как следует схватят и сожмут в кулаке – о! – плотину прорывает, море возмущения приходит на земли спокойствия. Так? Ведь ты не из-за ихнего идейного пафоса ко мне сюда явился, ты с этим пафосом мирился б сто лет, кабы твою Тари не сцапали. Ты пять месяцев как там Ты пять месяцев один из них. Ты, скажем прямо, все, о чем мне тут наговорил, сам же и вытворял, своими, стало быть, руками, согласно приказу. Но как только твоей птичке горлышко перехватили… Небось недели две назад? Три, ну, может, месяц… Верно я говорю?

Рэм задумался.

Толстый был очень прав и очень не прав одновременно. Удрал бы Рэм тогда, в самом начале, кем был бы он? Нищий неприкаянный офицерик с нищей неприкаянной женой. Ничего бы он не мог предложить, кроме собственной стрелковой подготовки, и ничего, соответственно, не мог бы изменить. А сейчас у него есть кое-какие предложения. Но как теперь говорить с Толстым? После такого-то откровенного поворота?

Он мог красиво и обтекаемо соврать Толстому – так и так, старый мой товарищ, просто мы оба с Тари дошли до ручки, и жену мою взяли, а я чудом уцелел. Но, во-первых, противно. Во-вторых, у Толстого – звериное чутье. Он не поверит и будет прав. Ему скажут ровно то, что он сам сказал, а он принюхается и все равно не поверит… В-третьих, похоже, Толстый ни рожна не знает. И тогда через месяц, а то и раньше, раларовцы опять войдут в столицу.