Борис Пшеничный - Коридоры сознания

Брат смаковал маслину, гоняя ее за щекой. «Глотай же поскорей!» — молил я, чтобы не думать, что она в его жизни — последняя.

Мы сидели по разным сторонам стола. Я рядом с Ольгой, он напротив. Это не имело значения, так вышло. Могло быть и наоборот, я бы оказался на отшибе. Однако Федор, то ли нарочно, то ли помимо своей воли, обращался к нам так, как если бы мы были заодно.

— Что притихли, голубки? — окончательно спарил он нас, загоняя себя в дальний угол треугольника.

Мы с Ольгой фыркнули: ты это, мол, брось, не накручивай. Брат усмехнулся: разве не так? Он провоцировал нас на щекотливый разговор.

Что, спрашиваешь, плохого в «голубках» и почему фыркнули? О, тут тонкость принципиальная. Кого величают голубками? То-то. Долин больше всего и боялся, что нас с Ольгой потянет друг к другу. Интима он боялся, близости между нами. И даже не этого, он без предрассудков. Пусть будут и интим, и близость. Лишь бы не воспылали, не ошалели. Не дошли до той грани, когда двое начинают жить только собой, и им дела нет до третьего. Короче, он боялся, что мы, прежде всего Ольга, вытесним из себя Федора, и тогда вся затея с парасвязью — псу под хвост.

Федора это тоже немало смущало. Назвав нас голубками, он невольно выдал свое беспокойство.

— Смотрю на вас, — продолжал он, — и прикидываю: хватит ли тормозов, долго ли продержитесь.

При этом он театрально откинулся на спинку стула, посмотрел на нас как бы со стороны нарочито оценивающим взглядом.

Ольга подыграла ему:

— Ну и как они тебе — тормоза?

Экспертиза была безжалостной:

— Ни к черту. По всем приметам, у вас уже далеко зашло. Вот-вот сорветесь.

— Какие же это приметы? — заметно смутилась Ольга.

— Как у всех влюбленных, ошалелый вид. Слегка поглупели.

— Не хами.

— Я сказал «слегка». Но уже заметно — сорветесь. И правильно, впрочем, сделаете. Чего ради мариновать себя? Не огурцы.

— Вот спасибо!

— Вот не за что!

— Сегодня все такие добрые. Разрешаешь, значит?

— Валяйте.

— Или еще подумаешь?

— Мне-то зачем? Это уж вы здесь думайте...

Вот он и нашел для нас главное слово: думайте. Ни о чем не просил, никаких обязательств не потребовал. Намекнул только: сами, мол, решайте, как поступать.

— Ерунда! — вмешался я, собираясь заверить, что опасения его напрасны, и что он может в нас не сомневаться: продержимся, о чем разговор!

Опоздал я со своими заверениями. Звук повис в пустоте. Меня никто не слышал. Федор и Ольга отключились, ушли в себя.

Я налил из графинчика водки. Выпил. Не спеша зажевал.

Забавная ситуация: сидим за столом втроем, а ощущение — что один. Полное отстранение. Такое бывает только у идиотов. У нормального человека может крыша поехать. Попробуй представить, если удастся: вот они — по левую руку Ольга, справа Федор. Глаза открыты, вроде бы смотрят. Дышат, пальцами шевелят. В животах у них урчит. И в то же время нет их, отсутствуют. Гуляют где-то. Я даже знаю где — в запределе. Уединились, чтобы объясниться без свидетелей, меня к себе не подпускают. А я, впрочем, к ним и не рвусь. Пока, думаю, они там выясняют отношения, попирую в свое удовольствие. Пропустил еще одну рюмку, выжал прямо в рот лимон.

Однако разгуляться они мне не дали. Объявились. Благостные, как после причащения. Лица просветленные.

— Ерунда! — повторил я, чтобы вернуть их к прошлогоднему разговору. Но они уже напрочь забыли, на чем застопорились. Да у них, видимо, и не остаюсь ничего такого, о чем нужно было бы еще говорить.

Ольга встала из-за стола, прошла за моей спиной к Федору. Обняв его за шею, поцеловала.

— Будь! — попрощалась и ушла, задернув за собой портьеру.

Мы с Федором остались вдвоем.

Если бы в тот вечер проводился всепланетный конкурс молчунов, мы отхватили бы гран-при. Не проронили ни слова. Это, между прочим, надо уметь. Не каждому дано держать язык за зубами, особый талант нужен. А мы прямо-таки превзошли себя. На весь дом было слышно, как мы молчали.

О люди!

Давайте чуточку помолчим и в тиши подумаем о великом человеческом даре — молчании. Том самом молчании, которое золото и которое, как пелось в некогда заезженном и забытом ныне шлягере, нам понятней всяких слов.

Врут писания — вначале было не слово, вначале была тишина. Она несла в себе тайну мироздания. Осквернив тишину словом, Создатель разболтал тайну и тем погубил ее. Истина всего сущего погрязла во лжи словес. И ведь никто не тянул его за язык, творил бы себе и творил в тиши и сосредоточении. Так нет, разговорился себе же под руку старый болтун. Да еще без свидетелей. Попробуй теперь разбери, где изначальная суть вещей, а где лишь словеса. Одно спасение — в молчании. Спасибо и на том, Всевышний, что не обделил рабов своих талантом хотя бы изредка пребывать в немоте.

Человек всю жизнь, начиная с младенческого «уа», учится говорить. А надо бы учиться помалкивать. Тварь бессловесная, заговорив, не перестала быть тварью. Но вместе со словом принимает на себя и муку вселенскую. В наказание нам речь, в наказание.

Все наши беды от болтовни. Ибо замыслено так: язык мой — враг мой. Пристойней болеть недержанием мочи, чем маяться словонедержанием.

Жена хуже мужа, поскольку болтлива. Но болтливый муж хуже последней жены.

Порок всех пороков — словоблудие. Все болтуны — лжецы. Они же прохиндеи и лицемеры. Трепач обманет и продаст, а уж заморочит голову — это точно. Пуще чумы бойтесь оракулов и ораторов, а еще пуще — агитаторов. Берегите (в смысле — не развешивайте) уши от краснобаев и пустобрехов всех мастей. Сами помалкивайте и других не особенно слушайте.

Не забалтывайте ваших мыслей и чувств. Ибо это единственное, что у вас есть своего. Пока вы молчите, вы богаты и щедры. Раскрывайте рот только при крайней необходимости.

Блажен кто молчалив. В молчании и мудрость, и счастье. Молчите, и да будете вознаграждены.

Помолчим же, братья! Сестры тож, хотя вам это и нестерпимо тяжко. Тсс...

Ох как у меня язык чесался! Вопросы так и перли из меня. Страх как захотелось узнать, какую фигню затеял Федор, насмерть перепугав старика. Признавайся-ка, — кричал я в немоте, — отчего от тебя потусторонним духом смердит? Я же чую. Потому и догадался, что ты сжевал свою последнюю маслину. Тсс…

Когда слишком много нужно сказать, лучше ничего не говорить. Как водится, перед дорогой мы молчали. Брат-отец прощался с братом-сыном.

Ежедневно два часа, с семи до девяти вечера, мы с Ольгой дежурили в бункере. Строго по числам: я по нечетным, она по четным. Подмены были нежелательны. Так что Федор с первого дня экспедиции знал, кого из нас и когда мог застать «дома». Нам же самим выходить на связь с ним запрещалось. Собственно, как запрещалось? Долин по каким-то своим соображениям предупредил нас: не рыпайтесь. Да мы и не собирались. Не были уверены, что получится. К тому же, не представляли, как это должно произойти. Я и сейчас, спроси, не скажу, откуда что берется. Это все равно, что объяснить, почему прошлой ночью мне приснилось, будто я на Северном полюсе разгуливаю в обнимку с белой медведицей. Так сны хоть привычны, знаешь, что у тебя все дома. А тут каждый раз гадаешь — в норме ты или пора в психушку бежать?