Борис Пшеничный - Коридоры сознания

Он не шел — наплывал. Расстояние как бы само сокращалось, сближая нас. Оставались уже какие-то метры, мы с Ольгой даже расступились, чтобы пропустить его. Но буквально в двух шагах он остановился. Поведя глазами (искал кого-то?), уставился на меня (нашел?). Жуть: смотрит в упор и не видит.

Наверно, мне нужно было что-то предпринять, крикнуть: «Да вот я, перед тобой. Разуй свои гляделки!» И даже не крикнуть, только подумать, захотеть. Возможно, брат этого и ждал — чтобы я подумал, захотел. Тогда бы он непременно увидел. Я же стоял истуканом, и ничто во мне не шевельнулось, не рванулось навстречу, не позвало.

— Он уходит, — сказал Ольга.

Его медленно относило, хотя он все еще слепо смотрел в нашу сторону.

— Совсем уходит! — добавила Ольга. Желала ли она, чтобы я задержал его? Почему сама не окликнула, не остановила?

— Да, уходит, — пустым эхом отозвался я, глядя вслед удаляющейся фигуре. Даже сейчас, теряя брата из виду, я не испытывал ни горечи, ни сожаления. Больше всего меня занимало, как это произошло — только что Федор был лицом к нам, а теперь спиной. Когда же он повернулся?

Ольгу это удивило не меньше меня, но обсудить мы не успели. Зеркальная твердь под ногами истончилась, обмякла, разошлась восковой пленкой. Нас потащило в провал. Сразу же померкло свечение. Мы падали во тьму...

— Включи свет, — послышался Ольгин голос.

Я дотянулся до выключателя — да будет свет!

Обалденно уставились друг на друга. Все как было: она в кресле, я на тахте. Оба одеты.

— Сколько там?

Я обнажил циферблат.

— Уже девять.

Двух часов как не бывало. Пора выбираться из бункера.

В доме тишь. Долин еще не вернулся. Мы все же пробежались по комнатам, убедились, что его нет. А если б и был, все равно где-нибудь пристроились бы — в спальне, в палисаде, на лежаке под кустом сирени. Нас устраивала любая горизонталь. Ждать, откладывать мы не могли. Да теперь уже и не имело смысла.

Она завела меня в свою бывшую спальню. Одернула с кровати покрывало, стала лихорадочно раздеваться. Остатки одежды мы сдирали с себя уже в постели...

Стричься наголо, как обещал, я, разумеется, и не подумал. Но со стариком решил все-таки объясниться. Зачем морочить ему голову, пусть знает. Хотя наверняка он уже сам начал догадываться. Мы с Ольгой все чаще ловили на себе его тоскливые взгляды. Он же не дурак, видел нас насквозь, только боялся поверить.

Я дождался воскресенья.

Долин работал без выходных, но по воскресным дням — лишь до обеда и кормиться обычно приезжал домой. Если, случалось, задерживался, то не надолго, на час-два, и мы, как порядочные без него за стол не садились, ждали. Дань почтения главе семьи и хозяину дома. Хоть в чем-то надо быть паинькой.

Объяснение произошло на веранде, сразу после обеда. Ольга, едва убрав со стола, куда-то сбежала. Не захотела видеть реакцию отца. Ситуация для дочери малоприятная. Я тоже не собирался растягивать процедуру. На все про все отвел минуту — сказать только и смыться.

Изложил по пунктам: а) общение с полковником Севцовым не состоялось; б) не состоялось по нашей с Ольгой вине — мы ему не открылись; в) посему бдения в подвале отменяются. И вообще все отменяется. «Мы — я и ваша дочь — любим друг друга. У нас серьезные намерения».

Старик, слушавший меня, казалось бы, без особого внимания, при последних словах вдруг встрепенулся:

— Что, что? Какие намерения?

— Серьезные, — уже не столь бодро повторил я.

Борода Долина воспарила и раздалась вширь. Так он улыбался. Не думаю, чтобы ему тогда было особенно весело, но я, видимо, сморозил нечто гомерическое. Впору кататься со смеху.

— Ну-ка позовите ее, — попросил он, не называя дочь по имени.

Я пошел за Ольгой. Долин успел вернуть бороде обычные параметры, и когда мы показались в дверях, смотрел на нас домашним сычом. Угрюмо, однако не очень. Заставив повторить признание, он, пока я мямлил, кивал на меня дочери: мол, послушай, что он мелет, и как тебе это нравится. Она попыталась что-то объяснить, но он отмахнулся.

— Не травмируй мальчишку, оставь ради Бога в покое. Зачем тебе это нужно?

Затем обратился ко мне:

— А вас, молодой человек, позвольте слегка остудить. В связи с вашими серьезными намерениями. Да будет вам известно, моя дочь не может любить. В самом прямом смысле слова. Ей просто это не дано. То, что вы называете любовью, — не для нее. Уже, — подчеркнул он, — не для нее. Непонятно? Тем не менее, постарайтесь уяснить: не мо-о-жет!

Он говорил со мной тоном бесконечно усталого профессора, раздраженного бестолковостью студента-неуча, которому бесполезно что-либо объяснять. Нужно элементарно вдолбить в голову: запомните!

Живя у Долиных, я думал, что все о них уже знаю. И об отце, и о дочери. О ней, конечно, несравненно больше. В последние дни, после первого постельного знакомства, мы только тем и занимались, что постигали друг друга. Едва папаша за дверь, мы сразу в объятия и валились там, где заставало нас желание. А желать мы не уставали. Весь дом и еще двор с палисадом были нам сплошным ложем.

Ох, что-то путал старик, говоря об амурной несостоятельности дочери. Уж я-то знал, может она любить или не может. Нарочно темнил?

«Хотите, я вас обрадую? — вертелось у меня в голове. — Ваша дочь еще как может! Да она, она — просто восхитительна!»

«А вы что, большой спец по женской части?» — прошумело в ответ.

Спецом я не был. До Ольги, стыдно признаться, были две-три случайные связи. Темнота, тундра.

«Вот и помалкивайте», — пригвоздил меня Долин.

А я и так молчал. Не мог же я при родителе рассуждать о сексопильности его чада, да еще в ее присутствии.

«Меня она устраивает», — примирительно просигналил я, желая закрыть скользкую тему.

Но старик решил доконать меня: «Поинтересуйтесь, о чем она думает, когда вы занимаетесь этой самой якобы любовью».

Пальнул и спрятался, отгородился. Уже не достать его.

Ольга занервничала: о чем это мы? Поняла, что разговор не для ее ушей, собралась уходить. Папаша остановил:

— Так что с дежурством? Решили прервать — это серьезно?

Несчастный фан! Ему об одном, а он свое. Зациклился на парасвязи. Все еще не хочет понять, что не будет ее. Точка. И дело не в нашем с Ольгой желании или нежелании торчать в подвале. Сиди мы там хоть сутками — ничего не высидим.

— Федор никогда не найдет нас, — поддержала меня Ольга. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.

Старик посмотрел на нас так, словно это над ним был суд. Неправедный суд. Спросил обреченно:

— И вам не страшно?

Что, говоришь, он имел в виду? В отличие от нас с Ольгой он уже почуял, в какую передрягу мы все вляпались. Вместе с Федором. В нем-то и все дело. Черт бы с нами, как-нибудь разобрались бы. А вот он... Так опутали, так повязали, что ему ничего другого не оставалось — разом рубить все узлы.