Борис Пшеничный - Коридоры сознания

Помню, в детстве я с одним пацаном пошел в тайгу. За орехами. И договорились встретиться в полдень у знакомого мостка через ручей — там все тропы сходились. Прихожу, а его нет. Час жду, второй. Что-то, решил, с ним стряслось, давай искать. До сумерек метался, глотку драл. А он, придурок, на большак вышел и там караулил, лень было к мостку вернуться... Я потом ему фонарь под глаз подвесил, неделю светил.

Вот и с Федором мы обошлись, как тот лопух. Договорились ведь железно, и он ждал, ждал...

Старик догадался, что он начнет рубить узлы.

После объяснения с Долиным я уже не мог оставаться в доме. С какой стати, если не лазить в подвал? Валяться с Ольгой? Так этим с не меньшим успехом мы могли заниматься на нашей с братом квартире. Я даже предложил: перебирайся ко мне, насовсем. Она отказалась, но пообещала: буду приходить.

Переселение состоялось в тот же вечер.

Ольга вызвалась сопровождать. Приехали, ввалились в квартиру, а там одной пыли с вагон, не продохнуть. Скорей за тряпки, пылесос. В четыре руки кое-как управились. Потом занялись собой. Начали в ванной, под душем, так нам не терпелось. Оттуда, мокрые еще, перебрались в постель. Осваивать мое непорочное холостяцкое ложе. На новом месте — все как бы внове.

Грешил папаша на дочь. Явно грешил. Пусть я не спец, не дока, но понять, что настоящее, а что мякина, большой выучки не надо. Ольга не скупилась и не притворялась. Фальшь я бы почувствовал. Нам было хорошо.

И все же лысый черт сделал свое черное дело. Вогнал в меня гвоздь сомнения.

В самую ответственную минуту меня вдруг застопорило: в самом деле, о чем она сейчас думает? Или о ком? Может же быть так: телом — с одним, а в мыслях — с другим. Воображение у нее богатое. Что если вместо меня видится ей какой-нибудь хмырь? Скажем, сосед по дому или кудлатый пиликальщик из музшколы . Я здесь выкладываюсь, потею, а она...

Где подозрение, там ревность; где ревность, там подозрение в квадрате. Слегка отстраняюсь, заглядываю в лицо. Млеет, на губах истома. Но не смотрит, глаза почему-то прикрыла. Не хочет меня видеть? Кого-то представляет? Уже не сомневаюсь: так и есть, подменила меня ведьма! С другим тешится. С кем?

Чуткая, встрепенулась:

— Что с тобой?

— Ничего, ничего, — говорю. — Лежи.

— Что-то не так?

— Все нормально.

Но ее не проведешь. Плечо мне прикусила, требует:

— Признавайся, не то искусаю.

Ну, меня и прорвано.

— Его кусай! — кричу. — Посмотрю, как у тебя это получится.

До нее все еще не доходит.

— Да о ком ты? Объясни же.

— А кто у тебя на уме? Его, его попробуй на зуб! Он слаще.

Наконец догадалась, откуда ветер. Ресницами захлопала, не знает — плакать или смеяться.

— Глупый ты, глупый. Ой, какой дурак! Отцу поверил. Так он же совсем о другом. — Ткнула головой меня в грудь. — Я давно собиралась сказать... Пошли на кухню, чего-нибудь выпьем.

О люди!

Бьюсь об заклад, даю голову на отсечение — вы ни фига не смыслите в любви. Уж поверьте. То, что познало человечество, веками ерзая на кровати и вздыхая при луне, никакого отношения к подлинной любви не имеет. Секс — да. Эротика — да. Блуд и скотские страсти — да, да, да! Но не любовь. Не та любовь, которая одна только и достойна сапиенса. Род людской лишь подошел к порогу истинной любви и застрял в предбаннике. Смутные предчувствия — она есть и где-то близко — смущают людские души, обрекая их на неистовые метания и слепой поиск. Люди жаждут. Жаждут Большой Любви. Но в своем нетерпении не близят ее, а ломают ведущие к ней мосты. Всякие Джеки Потрошители и де Сады, голубые и розовые, поборники групсекса и онанисты, некрофилы и скотострастцы — не что иное, как порождение ада неудовлетворенной плоти. Остановитесь! Не там ищите, двуногие слепцы. Вам надо в райские кущи духа, а вы прете в болото плотских страстей. Вы — не скоты, скоты — не вы. Хотите любить — так вылезайте из своих потных шкур и летите. Летите в свободном полете любви. Долой плоть! Да здравствует совокупление душ! Вперед — и амур с вами!

Я достал, что было в холодильнике, — початую бутылку трехзвездочного. Лень было лезть в сервант за рюмками, плеснул в чайные чашки. Но пить мы пока не стали. Говорили на трезвую голову. Есть вещи, о которых только так, на трезвую голову.

— Допустим, — продолжал я тему, зачатую в постели, — допустим, я не понял твоего папашу. Ну, бестолочь я, остолоп, дундук, непроходимая тундра. Уродился таким.

— Угу, — охотно согласилась Ольга, смахнув со щеки слезу.

— А ты что плачешь?

— Что ты таким уродился. Жалеючи тебя.

— Не хнычь. Еще не все потеряно, авось поумнею. Только просвети. Почему ты промолчала, когда он сказал, что ты не можешь? Зачем ему эта клюква?

Она вновь, теперь уже ладонью, вытерла щеку. Я предложил сходить за платком. Покачала головой — не надо.

— Отец не врал. Это правда — не могу. Так, как все, — не могу.

— Что-то не заметно. По мне — на все сто.

— Но мне этого мало.

Каково, представь, услышать такое заявление? Принял, разумеется, на свой счет. А кто еще виноват, если женщине с тобой — мало. Напыжился.

Она заметила. Поспешила успокоить.

— Ты тут не при чем. У тебя все в порядке. Другая бы — визжала.

Пролила бальзам на мою самцовую душу.

Платок я все-таки принес — прохудились ведьмины глазки, хотя причин-истоков я не видел. Тучи скрывались где-то в карем провале глазниц. И плакала она как-то сомнительно. Одними глазами. Словно баловалась спрятанными в них крохотными краниками. Откроет — кап-кап — побежало. Закроет — сухо. Слезить, может, уже не хотелось, но что-то в краниках разладилось, резьба свинтилась. Потом справилась. Закрыла наглухо.

— Извини...

Я ждал откровений. И она решилась.

— То, что у нас сейчас с тобой... — посмотрела с вопросом: не обижусь ли?

— Тебя не устраивает — понял. Чего бы ты хотела?

— Мы могли бы иметь нечто большее. Совсем другое. Упоительное.

— А яснее?

— Давай встречаться ТАМ.

Наверно, у меня был совершенно тупой вид, и она прикрыла мне рот ладонью, чтобы не сморозил очередную глупость.

— Дай сказать... Для начала только попробуем. Посмотрим, как получится. Полетаем и вернемся. Если не понравится — не надо, больше не будем. Но я уверена, что...

Встречаться ТАМ — значит, отказаться от встреч ЗДЕСЬ. Когда это до меня дошло, а доходило, как до жирафа, музыку заказывал уже другой день и другие заботы. Вчера я был сыт, и меня нетрудно было уговорить на временное воздержание. Взамен на скорое «упоительное» пиршество. Сегодня же я успел проголодаться, и щедрые посулы Ольги уже не казались столь привлекательными. Тем более, что я совершенно не представлял, что и как у нас получится. Засомневался: не меняю ли шило на мыло? Мне хотелось быть с ней здесь и сейчас.