Дашук Алена - Трудная пациентка

– Манёвры проведены. Корректируется по нашей траектории, – повторил астронавт.

– Самоликвидация ракеты?

– Не срабатывает.

Надвигающаяся 'звезда' в иллюминаторе выросла и превратилась в рассекающую галактический простор 'акулу'.

– Уходите! С траектории уходите! – бесновался динамик.

Викеше Щёткин не ответил. Обернулся к застывшему у пульта управления астронавту.

– Передайте на базу, в ходе экспериментов термоядерные боеголовки не использовать. Нагуаль обладает способностью перепрограммировать исходные данные в случае прохождения ракетой зоны Мёртвых Пространств. – Сквозь металл в голосе Аристарха вдруг пробилась горечь. – И надо было нам эту чёртову 'шубу' проковырять! И ни одной противоракетки! Хотя… – президент снова подошёл к иллюминатору. На остроносой морде 'акулы' уже можно было рассмотреть бокс с надёжно спрятанным в нём зондом. -…слишком близко. Простите нас, доктор.

Бердин только махнул рукой.

– А ведь это разум, – проговорил Рахматов едва слышно. – И вполне понятный нам. ФАГ защищается.

– Зона Мёртвого Пространства ракетой пройдена. Вернулась, голуба. Наша она теперь! Теперь послушается, – прорезал тишину голос Викеши. – Выхожу на связь с зондом.

– Третий! – Щёткин побледнел. – Активизированный зонд пилотирует ракету-носитель и отделяется только при термоядерной реакции!

– И я про то,- откликнулся динамик. – Куда он, туда и она! Ракета – дура, зонд – молодец! Включаю позывные,

– Третий! Викентий!

– Ничего, Аристарх Леонович, у вас там Несущий, интраморфы… До встречи! Надеюсь, до нескорой!

Связь прервалась.

Серебристый шар изо всех сил рвался вверх, уводя за собой смертоносного преследователя. Острый нос ракеты задрался и вслед за батискафом отклонился вправо. Расстояние между ними сокращалось. Скоро оба объекта превратились в крошечные искры. Через мгновение беззвучный взрыв озарил притиснутые к иллюминатору лица. В холодном космическом вакууме расцвёл ослепительный страшный цветок.

Щёткин ударил кулаком в стену.

Рахматов и Бердин вскрикнули.

Воздух в секторе зазвенел и стал покрываться ледяной коркой тишины.

После той трагической 'прогулки' что-то в душе доктора надломилось. Каждое утро Леонид Сергеевич безропотно отправлялся в лаборатории. На шестом десятке он чувствовал себя 'хвостатым' по всем предметам студентом. Нагромождение неведомых приборов, китайская грамота цифр и терминов заставляла втягивать голову в плечи. Вопросы его оставались наивными, а рассуждения сначала веселили аномалийщиков, потом начали злить. Даже выглядел теперь седовласый Илья Муромец нелепо – сгорбился, походка стала неуклюжей и суетливой, в глазах застыла неуверенность. Уже несколько раз Рахматов замечал, что от Бердина пахнет перегаром. Рушан всерьёз задумался, уж не своеобразный ли юмор продемонстрировал жестокосердый Универсум, указав этого далёкого от Большой Игры эскулапа. Нарастало изматывающее чувство вины и нехорошей унижающей жалости. Именно эта жалость гнала вечерами Рахматова в роскошные апартаменты, выделенные доктору. Тот встречал без энтузиазма. Визиты, скорее, терпел и не мог скрыть стыдливой радости, когда незваный гость уходил.

Как-то раз Рушан застал Леонида Сергеевича безобразно пьяным. Доктор сидел у лёгкого, с изогнутыми ножками столика и рассеянно блуждал взглядом по зависшим над голографом моделям. Перед ним стояла почти опустошённая бутылка. Отчего-то контраст между неповоротливым Муромцем и изящным столиком заставил сердце сжаться. Они были такими разными, что, казалось, их выдернули из чуждых друг другу миров. Бердин знаком пригласил садиться. Ни слова не говоря, поискал что-то глазами и, не найдя, плеснул из бутылки в тонкую фарфоровую чашку.

– Водка? – осведомился Рахматов, понюхав прозрачную жидкость. Вопрос он задал, чтобы разрушить неловкое молчание – ответ и так был начертан на бутылке большими золотыми буквами.

Бердин кивнул.

– Во всём надо находить свои плюсы, – сказал он угрюмо. – Всю жизнь руки берёг, чтоб тремора не выдали. Теперь зачем они мне?

– Полагаете, если человек не хирург, трясущиеся руки для него в самый раз? – спросил Рушан, отставляя угощение.

Протестовать Бердин не стал. Тяжело поднялся и достал из шкафа стопку бумажных листов. Они оказались чистыми, но сплошь зияли многочисленными проколами.

– Вот, – в пальцах доктора блеснула большая игла. – Сколько колоть?

– Что? – Рушан непонимающе уставился на Бердина.

– Сколько страниц проколоть этой иглой? – старательно выговорил тот.

– Четырнадцать, – назвал первое пришедшее на ум число Рахматов. Спорить с пьяными он не любил.

Бердин аккуратно воткнул остриё в пачку и, подумав, едва приметным движением ввёл иглу чуть глубже.

– Считайте. – Леонид Сергеевич отвернулся, словно результат его нисколько не интересовал.

Рахматов снял нанизанные на иглу страницы и перебрал по одной.

– Четырнадцать, – выдохнул он поражённо.

– Так-то вот… – Доктор с ненавистью глянул на свои руки. – Не уходит. Помнят… А другого ничего не могут.

– Зря вы себя мучаете, Леонид Сергеевич, – пробормотал Рахматов и взял наполненную наполовину чашку. Выпил. Бердин тоже хлебнул из своей рюмки. На гостя не смотрел. Снова повисла саднящая тишина. Рушан исподлобья наблюдал за бывшим Ильёй Муромцем и старался отогнать внезапно ударившую мысль. Точнее не мысль, а Знание – благословение и проклятие своей интраморфной природы. – О чём вы сейчас думаете, доктор?

Бердин поднял голову. С помятого лица внезапно сверкнули совершенно трезвые глаза.

– Действительно хотите знать?

– Да.

– Я думал о Руслане.

– Скучаете? – Опять вопрос был глупым, но другого не нашлось.

Бердин потёр ладонью лоб.

– Всё понимаю. Я видел, что такое законы иной реальности. Видел, каковы ставки в игре ФАГа. Но, когда прихожу в лаборатории, смотрю на реконструкции Земли с проросшими нагуалями… Только не сердитесь, дорогой Рушан! Я сейчас пьян, мне можно. Вспоминаю другое. Не могу думать о всех этих универсумах, доменах, архитекторах… о ком там ещё? Думаю о ней. И о других тоже. Поймите правильно, я просто не умею мыслить иначе! Мой мозг, как и мои руки – он так настроен. Я люблю музыку, но не в силах написать самой незамысловатой мелодии! Уважаю ваш труд, но не способен стать частью этой огромной работы, впитать её в себя, постичь и раствориться в ней. Я как чужеродная ткань, отторгаюсь, отмираю!

– Леонид Сергеевич, – Рахматов наклонился над столом и сжал безвольно лежащую кисть доктора – прошло слишком мало времени. Вы десятилетиями оперировали и лечили, вряд ли перестроитесь так скоро. Это нормально. Задумайтесь, разве только болезни уносят жизни ваших Петровых и Сидоровых?