Ллойд Биггл - «Если», 2002 № 02

Московский семинар (а впоследствии и так называемая «Малеевка») не был учебным заведением, пусть даже неформальным. Научить кого-либо писать, в принципе, можно, если посадить на цепь, хлеб и воду, по четвергам пороть нещадно, а оковы снять лишь после первой публикации. Если в человеке нет внутренней необходимости вербализовать свои мысли и эмоции, то все остальное — предмет технологии, а не вдохновенного искусства.

К тому же какой автор позволит, чтобы его учили? Каждый знает, что он уже всего достиг и превозмог, другое дело, что судьба-злодейка пока еще благоволит другим, которые и пишут хуже, и вообще… В чем тогда смысл семинаров? Наверное, это своего рода группы взаимной поддержки, где можно общаться с себе подобными, реагировать на замечания относительно своей гениальной, но не понятой глупыми редакторами рукописи и так далее. А там, глядишь, кто-то пробьется, потащит за собой других…

Вот и на Московский семинар приходили люди, уже более или менее умеющие писать. Конечно, и мы болезненно реагировали на критику, огрызались на замечания «старших товарищей» — и не замечали, что учебный процесс все-таки идет! Только много лет спустя мы поняли, да и то не все, как нам повезло с наставниками.

Мне уже доводилось вспоминать о трудах и днях Московского семинара, не вдаваясь в детали [14] См. «Если» №№ 7, 8 за 1996 г. .

Работали с нами по очереди Евгений Войскунский, Георгий Гуревич и Дмитрий Биленкин. У каждого был свой подход к относительно молодым, но весьма буйным дарованиям.

Дмитрий Александрович, мастер короткой новеллы, необычайно тонко чувствовал слово; малейшая фальшь, корявость оборота, несуразность фразы заставляли его брезгливо морщиться, и тут уж виновник получал сполна. Речевые характеристики персонажей, слог, грешащий красивостью, или, наоборот, суконный язык — все разбиралось до мельчайшего винтика, до запятой… Он допускал стилистические эксперименты, но только в пределах традиции русской словесности. Косноязычие, игру слов, затемняющую смысл, он называл ученичеством, достойным приготовишек. «Когда человеку нечего сказать, он начинает молоть языком, авось само выпишется. Так вот — не выписалось!» — сказано было однажды Биленкиным во время обсуждения рассказа одного автора, ныне весьма плодовитого.

Евгений Львович, человек сложной судьбы, воплощал в себе этическое начало, его, в первую очередь, интересовали нравственные аспекты произведения, психологическая достоверность. Атрибутике, «фантастическим» компонентам он уделял минимальное внимание. На первом месте стояла судьба человека, его треволнения. Особое внимание уделялось реакции персонажей на чрезвычайные обстоятельства. За неадекватную реакцию героя отвечать приходилось автору. К экспериментам он тоже относился настороженно. «Вы прежде докажите, что умеете работать в рамках канона, жанра, традиции, а только потом начинайте рушить их, если тогда сочтете это возможным», — его слова на обсуждении какого-то нахрапистого кандидата на зачисление в Московский семинар. Насколько я помню, не приняли большинством голосов.

Георгий Иосифович, который, собственно говоря, был для нас патриархом, живой легендой, относился к своей миссии на семинаре чрезвычайно ответственно. Человек исключительно доброжелательный, спокойный, он свирепел, когда сталкивался с откровенным нежеланием работать «над ошибками», с попытками увести разговор от конкретного произведения к общим проблемам. Как строить сюжет, почему чем больше вымысла, тем строже должна быть логика, где искать новые идеи, что необходимо знать, чтобы не повторяться… По молодости лет некоторые из нас скептические относились к его урокам, полагая, что времена изменились и то, что было хорошо, скажем, в шестидесятые, не годится в наше время. И зачем нам все эти детали и подробности, когда мы работаем на вечность! Кто-то возьми и брякни это вслух, на что Гуревич кротко ответил: вечность любит играть шутки со смертными людьми, и если бы мы понимали, как короток век почти всех книг, то это несколько смирило бы нашу гордыню.

Не смирило. Каждый из нас тогда был уверен, что мимолетны другие, а вот его творчество — другое дело!

Изредка нас посещал и четвертый руководитель — Аркадий Стругацкий. Своим явлением он как бы освящал семинар. Приход Аркадия Натановича был маленьким праздником, запоминался надолго, и, естественно, в этот вечер было не до рутинной работы.

Научная фантастика… Науки, как правило, в произведениях семинаристов было маловато, хотя иногда раздавались слова, что социология, психология, этика, они, мол, тоже науки. Но одно событие четко расставило все по своим местам. Генрих Альтов прислал нам длинный вопросник-анкету, желая выяснить элемент новизны в наших произведениях. По крайней мере, так вспоминается. Самое интересное, что долго никто из «семинаристов» не мог понять, что от нас требуется и, главное, зачем? А когда наконец сообразили, то гордо и практически в один голос заявили, что у нас тут не патентное бюро и не клуб изобретателей и рационализаторов. Мы о человеке пишем, можно сказать — социальную фантастику, а все эти железки, научные идеи и прочее — не по адресу.

Все же «социалка» потом сыграла с участниками Московского семинара, да и с малеевцами, дурную шутку. Когда стало возможно открыто бичевать язвы общества, многие оказались не готовы к такому повороту событий, писать оказалось не о чем, да и незачем. Ко всему еще тут столько «бичевателей» набежало, что от страны только кровавые клочья полетели. Впрочем, это уже другая тема.

Прошли годы. Настала пора определяться: если пишешь научную фантастику или там фэнтези, милости просим — вот издательства, которые их печатают, а вот журнал, который тебя радостно ждет. Но если ваш удел — литература, просто литература (разумеется, очень хорошая), если вы демонстративно манкируете некоторыми устоявшимися канонами (правилами, критериями, которые принимаются по умолчанию), то спрашивается, что же вы пасетесь на наших пажитях? Вон сколько толстых «серьезных» журналов, да и немало сейчас книгоиздателей, с удовольствием печатающих любого грамотного человека, умеющего складно излагать свои мысли в духе загнивающего постмодернизма или расцветающего постинтеллектуализма.

И когда встречаешься с обиженным, отвергнутым редакцией автором, то сквозь его всхлипы и проклятия слышится одна и та же унылая песнь: эти ретрограды, эти консерваторы, эти душители всего передового опять завернули мой рассказ, хотя напечатали гораздо худший бездаря имярек. Попытки объяснить, что его рассказ: а) неоригинален, вторичен, является откровенным подражанием; б) концы не связаны с концами, мотивация поступков и событий непонятна; в) язык представляет собой дикую смесь молодежного сленга и канцелярита; г) и вообще читать просто неинтересно… так вот, все эти попытки абсолютно безнадежны, потому что ущемленное самолюбие в это время глушит способность к критическому восприятию действительности.