Олег Овчинников - Семь грехов радуги

Вот только эта горка оказалась недетской.

Маришка поднималась первой, не пропускала ни одной ступеньки и считала вслух:

— Тридцать восемь попугаев, тридцать девятый трамвай, сорок разбойников… — На секунду задумалась. — Те же плюс Али-Баба…

Я старался не отставать от Маришки ни на шаг, чтобы поддержать, поймать, если что, но, каюсь, иногда отставал. Все-таки вид ног впереди идущей девушки завораживает, особенно в свете зарождающегося солнца…

Где-то на двухсотой ступеньке, отмеченной Маришкой как «двести лет Французской революции», плавный подъем закончился и начался квадратно-винтовой. Самоубийственная лесенка металась из стороны в сторону зигзагом, догоняя круто ушедший вверх склон.

— Двести восемьдесят дней! — торжественно объявила Маришка, оказавшись наконец на крошечной, с трех сторон огороженной смотровой площадке на самом верху трамплина. И, обернувшись ко мне, пояснила: — Средняя продолжительность беременности. У людей. Женского пола.

Она была сияющая и немного задумчивая. К тому же стояла дзумя ступеньками выше. Неудивительно, что ее последние слова были восприняты мною как завуалированная команда к действию.

— Можно тебя поцеловать? — спросил я. Маришка зажмурилась, взглянув на краешек солнца за моим плечом, и ничего не ответила.

— Можно? — как дурак повторил я.

Она снова не ответила, только выше подняла подбородок и плотнее сомкнула веки.

Я поспешно наклонился к ней, не дожидаясь нового: «Ну, слава Богу! Я уж боялась…»

Губы у нее были влажные и прохладные. Она двигала ими, как рыбка, выброшенная на берег. Я старался попадать в такт.

«Неужели? — недоумевал я каким-то крошечным участочком мозга, сохраняющим способность к рассуждениям даже в самый упоительный момент. — Неужели это может наскучить? Даже не наскучить, а как бы отойти на второй план, куда почти неизбежно переместятся прикосновения ладоней и кончиков пальцев, — теперь, когда мы вступили в поцелуйный период. Неужели и это восхитительное ощущение когда-нибудь притупится, потеряет свою остроту? Скажем, когда мы откроем для себя… ну… новую альтернативу?»

Маришка внесла сумятицу в мои мысли, сказав что-то вроде «ум-ум-ум».

Я оторвался от ее губ, чтобы спросить:

— Что?

— Ого! — повторила она, восхищенно глядя куда-то мне за спину. — Такое ощущение, что они отсюда летят прямо в речку. Я имею в виду — лыжники.

А когда я обернулся, впилась губами в мочку моего уха.

— Кто научил тебя так целоваться? — спросил я зачем-то, обалдевший от неожиданной ласки.

Вопрос был задан, по всей видимости, зря.

— Тетя! — резко ответила Маришка, отпуская мое ухо. Обратно спускались молча. Я шел первым и смотрел под ноги. При спуске земля почему-то казалась еще дальше, а издевательские перильца лестницы выглядели совсем низенькими и ненадежными.

«Отлично! — мрачно поздравил я себя. — О вожделенной своей альтернативе теперь можешь забыть, пока… Причем „пока“ не в смысле „все будет, надо только малость обождать“, а в смысле до свидания, а то и прощай…»

Первой заговорила Маришка.

— Странно, — сказала она, когда мы вновь ступили на твердую землю. — А сверху вниз ступенек всего двести семьдесят девять…

— Вернемся? — с надеждой предложил я. — Пересчитаем…

Маришка посмотрела вверх и с сомнением протянула:

— Разве что на фуникулере…

Так я неожиданно для себя стал фуникулером…

Удар острым локтем в бок — средство, на мой взгляд, слишком радикальное. Но действенное: оно мгновенно выводит меня из задумчивости. Вздрагиваю и непонимающе смотрю по сторонам, в одно мгновение низвергнутый с вершины горнолыжного трамплина в тесное пространство маршрутки.

Мало-помалу окружающая реальность обретает четкость. Судя по виду за окном, до «Тополево-Клекоза» нам ехать еще минут пять — и то если по пути не будет пробок. И зачем было пихаться в бок? Разве что Маришка задела меня случайно, спросонок…

— Ты чего? — спрашиваю.

— Я?! — негодующе шипит Маришка. — Это я чего?! Тем временем объект моего интереса, длинноволосая и длинноногая студентка, отложив книжку, нагибается вперед и спрашивает сочувственно:

— Вам плохо?

Однако какой приятный голос… В растерянности поворачиваюсь к ней.

— Пока нет, — отвечает за меня Маришка деревянным голосом. — Но сейчас будет. — И толкает локтем в бок — второй раз!

— Нам пора, — говорит она. — Быстро! — Почти кричит: — Остановите здесь!

Глухой водитель сбавляет ход и оборачивается:

— Прям здесь?

— Да.

«Газель» прижимается к обочине. Склоняюсь в три погибели и в этой позе покорности выбираюсь на заиндевелый газон. Знаю по себе, когда Маришка начинает говорить таким тоном, лучше быть с ней покладистым.

Отхожу от маршрутки шага на три, пытаюсь обернуться — и не успеваю. Поскольку внезапно получаю удар в спину, не сильный, но совершенно неожиданный, так что мне едва удается устоять на ногах. Резко разворачиваюсь и как раз успеваю перехватить в движении два сжатых кулачка, уже занесенные для нового удара.

— Да что с тобой? — недоумеваю.

— Со мной? — Маришка тоже кричит, и оттого, что она старается делать это негромко, не привлекая лишнего внимания, голос ее звучит особенно страшно. — Со мной? — И вдруг: — Пр-р-релюбодей! Возжелал, да?

Гнев искривляет губы и ищет выхода. Маришка дергается, а когда понимает, что руки ей не освободить, бьет меня коленкой в колено.

Глупая! Ну и кому от этого стало больнее?

— Ерунда какая! — говорю.

И еще не договорив, понимаю, что нет, не совсем ерунда, потому что руки… мои собственные руки, которыми я удерживаю Маришку, — вот они, левая и правая, прямо перед лицом — и обе сейчас кажутся мне чужими. Руками инопланетянина, злобного похитителя земных девушек.

— И все равно ерунда, — упрямо настаиваю, не успев еще испугаться. До меня всегда и все доходит небыстро. — За возжелание желтеют, а я…

— Возжелал, — с угрюмым удовлетворением констатирует Маришка и перестает бесноваться. Но я все равно крепко сжимаю тонкие запястья, подозревая, что ее спокойствие окажется кратковременным. — Желтыми становятся, когда желают что-то чье-то. Чужое. А эта пигалица — явно ничья, своя собственная. И двигала тобой не зависть, а банальная похоть. Думаешь, я не заметила, как ты на нее пялился? Заметила… Сначала раздел взглядом, потом снова одел — в невесомое кружевное или, наоборот, в скрипучую кожаную сбрую, что уж там тебе ближе…

— Что, с такими ногами — и ничья? — возражаю. Аргумент, конечно, идиотский, как и сам спор, но слишком уж выбили меня из колеи последние события.

— Как раз с такими — запросто. Вспомни, как сам меня семь лет назад обхаживал. За десять метров.